Слова и музыка

Возникшая пауза, если ее воспринимать как оценку события персонажами литературного произведения восхищает бездной трактовок: от «ой, я, кажется, оскорбил человеческое достоинство маленького человека» до «а вот теперь вы переступили черту, отделяющую добро от зла». От трактовок меня отвлек карлик, употребленный в качестве бейсбольной биты. Он встал, поправил хоккейный шлем и изо всех сил двинул ближайшему из правозащитников кулаком в пах.

Впервые в жизни мне изменил телевизионный инстинкт. В начавшейся драке, мгновенно миновавшей грань жестокости, я даже не подумал спасать камеру, я бросился спасать Тиффани. Хрупкую, нежную, мою Тиффани. Она стояла у барной стойки, там же, где я ее оставил. Справа от нее два карлика топтали ногами правозащитника с наполовину вырванными дредами, слева – Ганье тёр лицом о колонну самого крикливого из борцов за права карликов. В тонких фарфоровых ручках Тиффани была голова третьего правозащитника, которую она зачем-то регулярно с хрустом и брызгами крови опускала на барную стойку. Устав от этой странной процедуры или потеряв интерес к предмету в своих ручках, Тиффани повернулась к залу в поисках следующей жертвы. Наши глаза встретились…

ххх

Ночью, когда Тиффани отпустили из полицейского участка, она пригласила меня к себе…

ххх

… Наряд милиции, встречавший меня в аэропорту «Шереметьево», не понял, почему я не поехал к Тиффани и зачем я оборвал все листья с клена у моей гостиницы, но взял с меня всего триста долларов за курение в туалете самолета.

Snowman

Блюз.

– Эй, нигер, я возьму выпивку и отнесу свою задницу вон в тот угол, а ты поставь реальный джаз, а не это дерьмо…

Если бы эту фразу произнес герой американского боевика «серии С» где-нибудь в Гарлеме, ему бы по сценарию оторвали голову, не дав договорить. Я умудрился изрыгнуть этот бред в Венеции… В сказочном городе, в котором писали вечную музыку Арригони и Мерула, Ферро и Марини, здесь начинал творить великий Вивальди, Петр Ильич Чайковский написал свою четвертую симфонию, да и все великие композиторы в той или иной степени стремились сюда, надеясь выловить свою музу в одном из каналов. Здесь каждый поворот головы, даже каждое движение взгляда обрекает вас на эстетическую истерику, открывая еще более прекрасную Венецию, которая измывается над вами всеми своими каналами. Это похоже на гонку без финиша. Только здесь примитивное человеческое существо может осознать нескончаемость вселенной, почувствовав бесконечность совершенства. Мне же, за несколько часов до наступления дня рождения, который я приехал праздновать именно в этот волшебный город, противоестественным образом удалось отыскать в Венеции негритянский джазовый клуб.

Первое, что я сказал бармену, войдя в это отвратительно некурящее заведение с вывеской, нарушающей права человека – «Vietato fumare» (курить запрещено):

– Это не джаз! Это Пьяццола!

Спокойный, как жертва передозировки наркотиков, бармен со следами высшего образования над отвратительно белым воротничком показал мне коробку от играющего диска, проведя ухоженным ногтем под соответствующей надписью:

– Латино джаз, сеньор!

Праведный гнев сдавил дыхательные пути. Хорошо, что мои, а не барменовские. Я осмотрелся. Разочарование росло. Я был обижен в лучших чувствах, как Вини Пух, которому подсунули неправильных пчел. Это были неправильные негры! Трезвые. Некурящие. Мило беседующие о чем угодно, но не о джазе, наркотиках и убийствах. Об этом ли снимаются голливудские боевики!

Я готов был расплакаться, как ребенок, которому подарили машинку с неоткрывающимися дверцами. В этом заведении было все: негры, джаз, которого я таки добился, проведя своим ногтем под нужной надписью, здесь была даже русская водка польского розлива. Не было души. Я понял, что эта роль, эта высшая миссия отведена мне. Тут я как раз и изрек про «задницу в угол».

В глазах бармена за линзами вшиво-интеллигентского непонимания я разглядел шевельнувшуюся мысль. Клуб повернул ко мне комедию рафинированно улыбающихся масок, похожую на страшный сон подвыпившей Дездемоны. Весь этот Институт благородных девиц имени Патриса Лумумбы замер. Было ощущение, что от негодования они вот-вот начнут цитировать в мой адрес стихи Ариосто. Во мне кипел праведный расизм. Хоть бы морду набили, что ли… Душу согревала только божественная Элла Фицджеральд:

– Summer time…

И я держал речь… Похожую на коктейль «Лонг Айленд», в который сливается практически все содержимое бара. Мой состоял из английского с итальянским, а для связок я вспоминал все самые грязные ругательства, почерпнутые из американского кинематографа:

– Мои черные братья! В джазовых клубах Нового Орлеана, на родине джаза…

Меня понесло. Я никогда не был в Новом Орлеане, но в этот момент все дороги резко свернули с направления «Рим» и повели именно туда. Рассказывая о нем, я говорил о переживаемом когнитивном диссонансе, попутно объясняя дрессированным венецианским неграм свои пожелания. Это была программная речь кандидата, только что ставшего президентом где-нибудь в Зимбабве. Передо мной в этот момент расступилось бы Адриатическое море, если бы я задумал организовать исход этих негров из Венеции в Новый Орлеан. В конце я произнес несколько малопристойных слов про аудио систему, воспроизводящую музыку, с которой призывал их вступить в близкие отношения, не описанные ни у Фрейда, ни в уголовном кодексе.

– … а еще у нас в Новом Орлеане, в джазовых клубах звучит ЖИВАЯ музыка!

И тут я услышал первый робкий fuck в свой адрес! Даже «Негоден», услышанное однажды в военкомате, не оказало на меня столь благостного воздействия. Один из этих одуванчиков-негативов порылся в ДНК и извлек оттуда хоть что-то близкое русскому сердцу:

– Если ты такой крутой, сыграй нам что-нибудь… – и он трогательно добавил еще один несмелый fuck.

Моя черная, с музыкальной точки зрения, душа только этого и просила. Я сел к фортепиано и стал наглядно демонстрировать этим эскимосам-мутантам, кто из нас негр. «Сент-Луис Блюз» отвлек их от безалкогольных коктейлей. «Джорджия» призвала к напиткам покрепче. Когда я стал издеваться над популярными итальянскими песнями, ввергая их в пучину джазовых обработок и импровизаций, в клубе стало светлее, – мои негры обнажили улыбки, сверкающие, как альпийский снег. Некоторые стали подпевать.

За окнами засыпала Венеция. Истоптанная миллионами ног, утомленная вздохами восхищенных туристов, вспененная очаровательно курносыми носами гондол. Я курил под дверью на улице, – негры полюбили меня, но курить в заведении не разрешили, подарив еще одну возможность полюбоваться ночной Венецией. Удивительные венецианские фонари расположены ровно на такой высоте, чтобы осветить всю красоту ночного города для загулявшего туриста, не лишая его возможности созерцать звездное небо, на случай приступов романтизма. Их свет странным образом не меняет отношения человека к освещенному объекту. Такое чувство, что тебе предлагают: ты посмотри и составь свое мнение. Венеции все равно, что о ней подумают. Она индифферентна и прекрасна.

– Слышь! Snow White (Белоснежка)! Давай угоним гондолу и поплывем в Новый Орлеан!

Сказал мне негр, спрыгивая со стола, на котором он только что танцевал рок-н-ролл. Остальные готовы были присоединиться. Наверное, в них заговорила кровь предков, прибывших в Венецию в качестве гребцов на галерах, и руки потянулись к веслу. Я представил себе картинку: длинная гондола, по бокам сидят мои негры, а я прохаживаюсь с плеточкой, с помощью которой периодически объясняю им неоспоримые преимущества демократических институтов.

Негры не унимались. Передо мной встала угроза лишения шенгенской визы. Моих черных братьев в полиции пожурят, слегка оштрафуют и отпустят, а для меня въезд в Венецию может закрыться на годы. Нужен был жесткий отвлекающий фактор. Я посмотрел на часы и понял, что до наступления моего дня рождения осталось две минуты.