Город вторых душ

– А что это у вас, батюшка… Тут вот, – ойкнула хозяйка. И пока Вырыпаев придирчиво осматривал жилище, а его супруга не сводила с «видного» священника заинтересованных глаз, она собиралась с духом, чтобы задать самый важный вопрос. Северьян не торопил, потому что знал, что обычно следует за ответом.

Он покосился на свое отражение в зеркальной створке шкафа – четыре длинных царапины на щеке вспухли и кровоточили.

– Отец Северьян, вы с ним говорили?.. Это правда он? Пашенька мой?

Его приглашали не просто так. И не просто так платили за обряд освящения дома много больше, чем взял бы кто-то другой. Мирились и с ночным рабочим графиком странного батюшки, и с его просьбой об уединении, которая прямо-таки кричала о том, что он шарлатан – но шарлатаном он не был. Приученные к наивным телевизионным шоу люди хотели в последний раз услышать своих мертвых.

– Вас зовут Нина?

Издав звук, похожий на крик раненой выпи, хозяйка привалилась спиной к дверному косяку, спрятала лицо в ладонях и заголосила. Сноха одарила ее взглядом, полным усталости.

– На кухню пойдемте, – бросила она Северьяну и, проходя мимо, задела его плечом. – Скоро отпустит.

И без того не слишком ярое возмущение подобной холодностью окончательно покинуло Северьяна, как только на клетчатой скатерти появилось блюдо с пирожками (там грибы, тут капуста), кувшин ледяного кваса (с медом и хреном, прабабкин рецепт), молодая отварная картошечка, щедро присыпанная укропом, нежно поблескивающие маслом лисички, красноперые окуньки в лимонах и с набитыми гречкой брюшками (муж наловил, у нас тут все свое) и, наконец, огромная влажная бутыль, прямо тут же и откупоренная.

– Тяжело вам, должно быть, батюшка, – бархатисто улыбнулась сноха, подсев к столу. Разлила на двоих. Чокнулись.

– По силам.

– И что, прямо так их и видите?

– Не хуже, чем вас сейчас, – ответил Северьян и вгляделся в ее клеклое, прежде времени постаревшее лицо. – Спрошу – ответят, а не спрошу – сами расскажут. Им, мертвым, от чужих секретов одна тяжесть. Как и живым.

Но у той от его слов, по всему видно, ничего внутри не дрогнуло.

– Имя у вас до чего красивое, – гнула свое проклятая баба, подперев кулаком румяную щеку. – Северьян. Я б Северьяшей звала.

От тягучего говора Натальи, неприкрытого ее интереса и водки Северьян затосковал окончательно. Так крепко, что отвернулся, не желая видеть ни тетки этой, ни щедрой закуски. В окне ярким бликом отражалась лампа. Он смотрел на это пятно, не моргая, до рези в глазах, а Наталья все пришептывала:

– И пахнет-то от вас благодатно… То ли ладан, то ли чего. Как же вы поедете выпимши? А то оставайтесь, место найдется. Дайте-ка я вам йод достану, царапину прижечь надо…

– Не надо, – перебил он и попытался испепелить Наталью взглядом, но вместо ее одутловатой физиономии перед глазами все еще стояло алое пятно лампы. – И кольцо сними. Не придет он к тебе. Нет его.

Румянец живописно сполз с ее лица на шею и плечи, пережатые бретельками сарафана. К счастью, договаривать не пришлось – в кухне появился Вырыпаев. Он вошел, поддерживая всхлипывающую мать, усадил ее за стол и сел рядом. Из его рук перекочевало в руки Северьяна несколько купюр. Повторно выпили, теперь уже не чокаясь. Слова покойного про самогон и белую машину, произнесенные как-то по-будничному, пришлось повторять по многу раз. Когда припомнили и зарезанную Ленку, и соседскую девочку Маню, которая пропала еще в апреле, и то, как алкаш Вовка годами гонялся за женой и сыном по деревне с топором, но никто не придавал тому значения, Северьян решил, что настало время прощаться.

Вырыпаев увязался следом. Прежде чем выйти на крыльцо, он быстро глянул на мать, и та ответила едва заметным кивком. Видно, была у них к батюшке еще одна треба. «Хорошая ночь», – думал Северьян, шагая к машине по влажной тропинке. Вырыпаев прикурил папиросу – потянуло дымом и жженой спичкой. Где-то в лесу, за деревней, заливался трелями соловей. Да, людишки так себе, а ночь хорошая…

– Отец Северьян, – робко заговорил Вырыпаев. От былого недоверия в нем явно ничего не осталось. – Очень вы нас сегодня выручили. Еще бы соседям помочь… Любые деньги отдадут. С дочкой беда.

Сняв епитрахиль, Северьян перекинул ее через локоть, сложил руки на груди и кивнул – мол, излагай.

– Руденки, Толян и Катя. Здесь не живут, только на лето к бабке своей приезжают. Сейчас они в городе, дочку лечат. Девять лет малой. Бес в нее вселился.

Северьян не сдержался и насмешливо вздернул бровь.

– Так-таки и бес?

– Бес! – повторил Вырыпаев и жутковато вытаращил глаза. С каждым словом из его рта вылетали брызги слюны. – Увидела, как дружок ее насмерть удушился, и началось. У них, сучат, это «собачий кайф» называется. Когда они друг друга…

– Знаю, – оборвал его Северьян и нахмурился: вспомнилось свое, крепко уже позабытое. – Что началось-то?

– Ну… Отрыжка эта. И голос. Чужой голос из нее идет. Как будто что-то наружу лезет, да застряло. Мы ей говорим – не рыгай, терпи. А она, или не она, а бес этот поганый, матами кроет, каких никто из нас не слышал, и говорит, что она его, дескать… проглотила.

Северьян стоял, глядя во тьму. Пальцы Вырыпаева стиснули рукав его рясы.

– Верую я, батюшка. Не она это стала, не девочка. Как увидел – враз уверовал. Пить бросил, баб… к причастию хожу, богу молюсь. И вам сегодня поверил, потому что знаю, каково оно бывает. В желудке, говорит, держит меня. И показывает где, а у самой слезы так и текут… Вы б ее только видели. Ребенок – ну не врет же она. К врачам водили, и в храм на отчитку: семеро мужиков еле-еле удержали – царапалась, выла, батюшке в лицо харкнула… Устала, а сдюжить себя не может. Стоишь рядом, смотришь – и нутром чуешь, что эта сила – есть она. И страшно до усрачки. К экзорсисту возили в Стерлитамак… Не уйду, говорит бес, малая меня внутри держит. Держит его!

– Но я – не экзорцист…

Что, Северьяшка, струсил? Одно дело Есми с лица на изнанку гонять, другое – одержимая девочка… Не лезь ты в это, двоедушник. Фальшивый поп и поддельный человек. Взял деньги – уезжай. Дома Вика – россыпь веснушек, тапочки, точечка пирсинга над верхней губой… Войти, не включая свет, скинуть с себя маскарад, схватить ее, обнять, горячую со сна – завозится, попробует отвертеться, но нет уж, нет-нет, нынче помыслы мои грязны… Чувство вины притупляется, когда носишь его в себе годами. По крайней мере, сейчас оно мучило гораздо меньше, чем первое время, когда Вика твердила про измену и то, что лучше бы нашла себе кого-нибудь совсем другого. Но не искала. Била его, жалела, отдавалась. Говорила: «Я представляю, что ты – это он». Засело занозой… Так он и не знал, стал ли для нее собой и кого она зовет на самом деле, когда произносит его имя.

– Отец Северьян… – подал голос Вырыпаев. И снова выросли вокруг черные избы за косыми заборами да столбы, похожие на могильные кресты. Похолодало, что ли? Нет, просто озноб.

– Я не могу ничего обещать, но съезжу к этим вашим Руденкам.

– Руденко.

– Да-да. Завтра ночью. Другого времени не будет.

На самом деле он просто боялся передумать. А если б знал, если имел бы силы истолковать последние слова убитого Есми – передумал бы прямо сейчас.

Но будущего вторые души не прозревают.

Откуда взялось? Почему именно сейчас? Знак ли это или просто совпадение?..

Летний лагерь. Бесплатная путевка от автозавода в глушь – и воздух не то чтобы чистый, и корпуса не то чтобы новые, но достаточно далеко от города, чтобы целых три недели не мозолить матери глаза. Северу пятнадцать: угрюмый темноволосый подросток в балахоне Burzum. Северьяну – его второй душе – всего два, но он на редкость быстро учится.

Маленьким того девятилетнего мальчишку называли потому, что в отряде был еще один Влад – на пять лет старше. Влад не представлял из себя ничего особенного – не интересовался ни спортом, ни музыкой, ни книгами. Однако он обладал одним решающим преимуществом – он умел пиздеть. Перепиздеть Влада не удавалось ни сверстникам, ни вожатым, ни, скорее всего, его родителям, и это внушало страх. Беспомощность. Желание махнуть рукой и не связываться. Но нельзя было не связаться с Владом, если он решил связаться с тобой.