Город вторых душ

– Урод, – шипит Люс и поддает его ботинком.

Я лавирую, чтобы дотянуться, а когда снова смотрю на Люс, она взасос целует одного из пьяной компании, притиснув его к кирпичной стене.

Некоторые дни просто дерьмо.

# 3

«Сходи туда, сходи к ней, сходи, сходи, сходи! – целый вечер талдычил Север, еще и на бумажке записал: «СХОДИ», – и прицепил ее к зеркалу, прежде чем лечь, чтобы Северьян не забыл и не проигнорировал его безмолвный крик. – Там точно беда!»

Проблема с машиной была решена, а что в конечном итоге случилось с угонщиками – убил ли их обаятельный Мага, чье имя (или прозвище) всякий раз отправляло Северьяна прямиком к кортасаровской «Игре в классики», покалечил или просто припугнул – его не волновало. Впереди ждала встреча с одержимой девочкой – при мысли об этом щемило желудок. Будто предчувствие… В предчувствия он не верил – боишься, Северьяшка, боишься того, чего не понимаешь, – да и что такого страшного могло произойти? Если девчонка и правда одержима Есми, он вряд ли сможет помочь и просто уйдет. Уйдет и не станет винить себя в этом. Но мертвый ребенок внутри ребенка живого… Разве возможно?

А тут еще Север со своим «сходи», зудел и зудел, как жирная навозная муха, и его заполошная тревога поневоле передалась Северьяну, как ранее перенял он таблицу умножения, унаследовал наизустное «Бородино», название столицы Бангладеш, представления о долге, верности и чести, а после – нежность к Вике. Не любовь. Вторые души не влюбляются.

Уже одетый в отглаженную, с запахом стирального порошка рясу, он тщательно, волосок к волоску, зачесал набок волосы. Сбрызнул их, еще влажные, Викиным лаком, пригладил вновь. Подперев изнутри языком, рассмотрел щеку, на которой должны были остаться следы ногтей Есми, но их не осталось. Мученик Север вновь принимал телесные раны второй души на себя, аминь.

Вспомнился Игнат. Мальчик-Есми с длинной челкой, который мечтал, но не мог умереть. Каково это вообще – перестать жить и помнить, как это случилось? Должно быть, мучительно хочется назад, в жизнь, особенно когда видишь ее, но словно сидишь у дороги, как он, этот мальчик, опираясь спиной на свой собственный крест, а мимо тебя – живут… Вторые души призваны отправлять Есми на изнанку города. Существует ли кто-то, способный вернуть их на лицевую сторону? Спасти? Оживить?..

Северьян часто об этом думал. После того как смирился с собственной недосмертью, с тем, что вынужден оплачивать долг, непрошеный и не взятый, с дорогой в один конец – стать живым у него тоже шансов не было. И все это – хождения по ночам в поисках Есми, разговоры с людьми, которые не подозревали в нем того, чем он на самом деле являлся (и не заподозрили бы никогда, настолько кошмарной и недопустимой была правда), жаркая постельная возня с Викой, неотличимая от настоящей, – только продлевало агонию, ту самую предсмертную агонию, в которой он бился, когда Север еще только намечался жить, и бьется до сих пор, в то время как Север уже живет.

И даже слова эти – живой, мертвый, – когда он их думал, напоминали неотличимые друг от друга шары на бильярдном сукне. Сталкиваясь, они издавали похожий звук – глуховато бились боками и отлетали в разные стороны бескровно, можно сказать, стерильно.

Что за мизантроп сочинил сюжет, в котором бороться приходилось не за жизнь, а за то, чтобы наконец-то сдохнуть?

Решил сходить к Рине. Нет, не ради Севера пойдет он к девчонке, что увела у него машину, не ради его спокойствия, а потому что спокойствие это очень нужно сейчас Игнату. Он и так в плачевном – мог бы по-другому назвать, конечно, – состоянии и без его, Северьяновых, невыполненных обещаний.

– Ты тут ни при чем, ясно? – огрызнулся он, глядя в недра квартиры, где в тепле и уюте беспробудно спал Север. Беспробудно – потому что спящего двоедушника вроде как невозможно разбудить, а если перевернуть, чтобы ноги оказались на месте головы, он умрет. Так утверждал всезнайка «Гугл». Подлинности информации они не проверяли.

Север спал и видел, как Северьян расчесывает волосы и поливает их лаком, видел, как он топырит языком щеку, вешает на шею наперсный крест, хмурит брови. Обувается в кеды – сегодня черные. Дверь не отпирает. Просто растворяется так, словно его и не было, ровно в тот крошечный отрезок времени, которого хватает, чтобы опустить и вновь поднять веки.

Интересно, должно быть. Северьян и сам бы глянул со стороны. Но вместо этого он вышел из полупути на богом забытом километре трассы М-7, вдохнул сырую прохладу леса, оглох от тишины. Отыскал взглядом крест на обочине – тут он, куда ему деваться… Поленился подходить, крикнул:

– Игнат!

Тот вскинул голову, различил на противоположной стороне дороги знакомого священника и шустро ввинтился в полупуть, чтобы через мгновение оказаться рядом. Счастливый такой – даже трогательно.

– Отец Северьян! Я думал, вы не вернетесь.

– Да какой я тебе отец, – отмахнулся он одновременно и от парня, и от нахлынувшей вдруг сентиментальности. – Об уговоре помнишь?

– Главное, вы не забыли! – с тем же щенячьим восторгом подтвердил Игнат. Радовался тому, что скоро умрет. – Готовы? Давайте я вперед, а вы – за мной.

А иначе и не получится. Полупуть как канат с привязанным на конце крюком: чтобы забросить и подтянуться, нужно сперва найти зацепку. Знать, куда метишься. Игнат в качестве такой зацепки и подойдет – места Северьян не знал. Даже адрес, если б Игнат согласился его назвать, не помог бы. Нужно глазами видеть, вспомнить, хотя бы раз побывать… Полупуть – мертвячий маршрут, живое туда не втащишь. Это он как раз проверял однажды: с умирающей кошкой. Кошка лежала на льду, растопырив лапы. Рядом – клетчатое одеялко. Куцее, будто детское. Завернули, чтобы сбросить с моста – странная забота… Северьян посмотрел сверху вниз, заметил зверя, секунды не прошло, как спустился – благословен полупуть! Лед под ногами был крепок, и вокруг, куда ни глянь, – замерзшая река, потому и светло, несмотря на то что ночь.

Он поднял одеяло, стал перекладывать на него обмякшую, с раскрытой пастью, но еще живыми глазами кошку и только тогда заметил ее раздувшееся брюхо. Ждала котят. За что тебя так?.. Он не судил огульно, не был к тому приучен. Жизнь – она разная. Матери детей своих бросают не всегда от нелюбви и с легким сердцем. Жизнь разная. А тут кошка.

Воображение нарисовало ее в дрожащих детских руках, и пьяный мужской голос грохочет: «Унеси эту дрянь, верни ее туда, откуда взял!» А как вернуть, если купил за свои же деньги, сэкономленные на школьных завтраках? Неделю ходил мимо бабки, которая стояла у перехода с коробкой, а оттуда – кошка. Его кошка, и она ждала – нужная сумма все равно не накопилась, – бабка отдала за то, что было. Где ее теперь искать, эту бабку? Да и не возьмет обратно, наверняка рада, что избавилась…

Оставить в подъезде? Отец догадается и все равно выкинет. В магазин? На чердак?

«Прямо сейчас иди и верни! Чтобы я ее больше не видел!» – и куртку швырнул прямо в руки, на которых притихла почуявшая неладное кошка.

Оделся, схватил первое, что под руку попалось – клетчатую тряпицу, в которой сам же когда-то лежал в коляске. Уйду, из дома уйду: раз ее не хотите видеть – и меня не увидите! Уйду – а сам на морозе без шапки, в одной только этой куртке. И с кошкой.

Я тебя не брошу, ты – моя.

Надо к Дашке, у нее собака и два попугая. Попросить, чтобы на первое время… Завтра объявления напечатать: «Отдам в добрые руки». Только в очень добрые. Не такие, как у него.

Дашкины окна – темные. Двенадцать ночи. Все-все окна темные, никому ты не нужен, никому вы не нужны.

Холодно, до чего холодно… Ветер будто уже под кожу залез, пальцы совсем не сгибаются. Только под курткой живое, теплое… Шел, шел, шел, сам не зная куда, только бы не обратно – нет после такого никаких «обратно». Мост. На мосту машины, огни… Перебежал через трамвайные пути, побрел, упрямо наклонив голову, по пешеходной дорожке. Я тебя не брошу, ты – моя. Вспомнились налитые кровью глаза отца, брызги слюны с перекошенных губ. Это всего лишь кошка, а крику – будто какую дрянь домой притащил. Ненавижу его. Тебя люблю, а его – нет. И он нас с тобой ненавидит тоже.