Страница 7 из 22
Еще через двадцать три года от инфаркта умер оперуполномоченный уголовного розыска, который сумел связать в единое целое три городских трупа, – двух подростков, найденных в реке, и попавшего под самосвал пенсионера. Вот только раскрыть все эти убийства он так и не смог за отсутствием свидетелей и доказательств.
С его смертью в живых не осталось никого из этой печальной истории, которая фантастична так странно сложившимися обстоятельствами и вместе с тем естественна для нашего сумасшедшего времени, в котором хватает ежедневных трагедий и недостает ежесекундных сбывающихся надежд.
Соловьи
В балке текла бойкая река Царица, которую в соответствии с революционными традициями после семнадцатого года нарекли Пионеркой. Прошло время. Река превратилась в ручей, а балка заросла деревьями, которые образовали здесь настоящую чащу.
В роще пели соловьи.
Они прилетали сюда каждый год и состязались в своем необыкновенном мастерстве, роща была заполнена их песнями, которым вторили цикады и кузнечики, что жили в траве. У каждого живущего – свой лес. Соловьи прилетали сюда.
Поэтому роща так и называлась – Соловьиная.
Здесь на звонком с прищелкиваниями языке соловьи изъяснялись в любви своим соловьихам. Они пели каждую ночь, у каждого соловья была своя песня, она не походила на песни всех остальных, как не походит ночь на все бывшие до нее, мелодии не повторялись, как не повторяется путь ручейков, из которых слагается речка.
Нескончаемые мелодии в летние ночи казались вечными, из них состоял мир, живший среди деревьев. Прозрачная речка, извивающаяся среди деревьев и камней, впитывала эти песни и несла их дальше – до далекого города, полного неоновых огней и людских разногласий.
И вдруг соловьи замолкли.
В роще перестало звучать пение, она стала мрачной и печальной, как все рощи, которым судьба дала жизнь в степных балках, куда не залетают ветры и не скатываются с небес звезды.
Соловьи молчали.
Компании, забирающиеся сюда, чтобы выпить вдали от людского глаза и беспокойного милицейского внимания, вслушивались в шуршащее бормотание листьев, но прислушивались зря – мир рощи стал таким же обыденным, как весь остальной мир, похудевшая с возрастом речка с печальным звоном перекатывала через камни пустые бутылки, повизгивали с надрывом надломленные ветви вязов и тополей, и краснели ягоды смородины в зарослях, окружавших поляну. Вроде бы все было, как всегда. За исключением того, что соловьи перестали петь.
Так продолжалось до хмурого ненастного дня, когда в рощу приехали люди. Их было около десятка, и они были заняты странным делом – начали рыть землю там, где указал один из приехавших – хмурый блондин в спортивном костюме с блестящими наручниками на руках.
Из ямы достали тела, испачканные глиной и тронутые дыханием земли, – девушка и парень, которые, наверное, были красивыми при жизни, а сейчас напоминали два комка глины, из которой слепил первых людей Бог.
– А машину мы утопили в Волге, – сказал блондин.
У него были сухие глаза с расширенными зрачками и кривая улыбка человека, которому уже все равно.
Потом люди уехали, собравшиеся на деревьях воробьи с ужасом рассматривали свежую яму, из которой пахло горем и нечеловеческой болью.
Рядом с ямой блестела дешевая брошка, из числа той бижутерии, которой так знаменита Европа. Те, кто откапывал чужую смерть, второпях позабыли ее здесь. Она блестела в редких лучах солнца, посверкивала, манила, пока не соблазнила нахальную сороку, которая долго топталась на суку, потом решилась, спланировала вниз, ухватила брошь крепким клювом и унесла ее в далекое гнездо, в котором уже подрастали птенцы. Птенцы скучали, они еще не умели летать, им требовались какие-то развлечения, которых так не хватает в лесу.
В ночь после случившегося в роще вновь запели соловьи.
И все сразу прояснилось – даже на птичьем языке невозможно объясняться в любви там, где живут злодейство и смерть.
Соловьи не поют на кладбище, их песни предназначены живым и только живым. Мертвых оплакивают другие. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивого голоса. Для того чтобы оплакивать мертвых, не нужно красивых песен.
Смерть – особенно если она пришла не в свой срок – это боль, которую можно выразить только траурной тишиной.
Если ты стесняешься заплакать, достаточно просто промолчать.
Боль
Дед со своими ветеранами праздновал День Победы.
Это у них было традицией. Сколько Сашка помнил себя, старики собирались ближе к обеду, выпивали по стопке и вели бесконечные разговоры, вспоминая далекое прошлое, такое далекое, что Сашке оно казалось чем-то нереальным.
Вот и сегодня, когда он вернулся домой, старики сидели в горнице за столом, духан спиртовый стоял, жареным мясом пахло, и гомон стоял, словно не шесть стариков за столом сидело, а человек сорок, как на поминках или свадьбе.
– Здорово, старики, – солидно сказал Сашка и попытался пройти в свою комнату, но старики его задержали.
– Здоров у тебя внучек, Игнат, – сказал дед Болотов, который в войну то ли взводом командовал, в котором дед воевал, то ли ротой, Сашка этого уже точно не помнил. – Красавец вымахал, хоть сегодня на правый фланг!
– Они сейчас служить в армии не очень-то хотят, – старческим тенорком пропел дед Максим, который, по словам деда, прошел с ним всю войну. – Им бы пивко попивать да девок щупать.
Сашка вспыхнул.
– Ладно, – остановил его Болотов. – Не приставай к пацану. Сашка, выпьешь с нами?
И, прежде чем дед Степан остановил его, поднес парню граненую стопку.
Сашка принял стопку, в нем еще психовало самолюбие, уязвленное словами деда Максима, не давая нормально соображать.
– Ладно, – сказал он, поднимая стопку. – За победу великой Германии!
И залпом опрокинул стопку в рот.
За столом замолчали. Тишина была напряженной, вымученной, как всегда бывает, когда кто-то что-то сделает или скажет не так.
– А что, – спросил Сашка, продышавшись. – Победители так не живут. Вон они, побежденные, баварское пивко хлещут, окорока жрут да на «меринах» катаются…
За столом молчали.
– Ладно, сучки старые, празднуйте свою победу!
Этими словами Сашка пытался перевести все в шутку, но получилось только хуже – старики, пряча друг от друга глаза, стали собираться, и вскоре дед Степан остался за столом один.
Сашка прошел в свою комнату, нашел три сотни, приготовленные на сегодняшний вечер. Верка ждала на улице и надо было спешить.
– Ладно, дед, не обижайся, – небрежно сказал он, вновь появляясь в горнице. – Но ведь так получилось: побежденные живут себе, а победители в говне утопли. А все из-за коммуняк!
Дед остался один.
Сердце жгло, обида требовала обязательного выхода, хотелось догнать внука и сказать ему что-то такое, чтобы он понял. Но слов не было, да и не нужны они были – нет таких слов, чтобы можно было ими достучаться до омертвевшей души.
Он неторопливо прибрал со стола, вышел на улицу и некоторое время смотрел на закат. Из лугов с протяжным мычанием возвращались коровы, полные вымена их едва не касались земли.
«Этот День Победы порохом пропах, – неслось откуда-то с другого конца села. – Это праздник со слезами на глазах!»
Это точно. Плакали они, что там говорить. Даже несгибаемый комбат Корнев, и тот плакал и слез своих не стеснялся. И медсестра Анечка целовала всех подряд и все спрашивала: «Неужели и в самом деле конец? Неужели больше стрелять никто не будет?» А через два дня ее убил какой-то заблудившийся немец, который не знал и не хотел знать о капитуляции своих генералов. И комбат Корнев подорвался на мине уже дома, когда на трактор сел. В войну ведь как – мины ставили на опасных направлениях, а карты полей не всегда сохраняли. Поле-то, конечно, разминировали, да разве за всем углядишь? Ошибка сапера стоила комбату жизни. А ведь всю войну прошел и ни единой царапины!