Страница 2 из 14
Так вот, возвращаясь к началу рассказа: засмотрелся… Куда, спрашивается, засмотрелся? В зеркало? В подобие зеркала? Откуда там зеркала? Зачем они в мире без плоти? Но, ведь засмотрелся же, засмотрелся… Вот что думаю: засмотрелся тот, светоносный, в своё воображение (которое сам и придумал) и застрял основательно в нем. Рассматривал себя так и эдак, а в конце концов вопрошает (опять же себя любимого, себя прекрасного): чем я не Он? Ну и понеслось всё там, да так быстро, быстро… поди поспевай считать эти штрихи-чёрточки. Остальное известно, но мысль-то мою поняли? Куда гну – уразумели? С этим воображением держать ухо востро надо, чтобы самому чёрточкой на небе не стать. Думаете, преувеличиваю, жути нагоняю, пытаюсь урезонить тех, орущих, требующих чудесностей? Им всё равно: на меня всю вину спихнут, в случае чего… Мол: ну да – пошумели, побузили, ума-разума у нас, сирых, не так и много, а вот этот куда смотрел? Пускай сам и ответ держит! Нет, нет, чёрточкой чёрной (да хоть и белой) на небосклоне не хочется стать.
Стучат, орут, ломятся. Держу, пока держу. Раздумываю, размышляю, взвешиваю. А ведь толком и не знаю их. Так, в общих каких-то чертах, никак не более, чем дочерей Пиера, удумавших своё безумство. Вообразивших себя превыше тех девяти… Заметили, заметили: опять треклятое воображение высунулось. Мол, нас девять и тех – тоже, и мы ничуть не хуже! Вот так всегда: ничуть не хуже… А лучше-то чем? Тех, кто ничем не хуже, не девять, а девятьсот девяносто девять найдётся; ты вот лучше отыщи. Ну, собственно, неутешительный итог известен: крыльями трещат лощено, клювами часто пощёлкивают… Да и кроме этого, примеров масса, масса, только разве они послушают?! Пусти нас пусти нас пусти нас…
Шумят, галдят, не прекращают напирать, не думают остановиться. Уже сомнения начинают закрадываться: может, и правда пустить? Только здравый смысл пока преобладает: без посторонней помощи разве управлюсь? Пока держусь, пока…
Хотелось бы спокойно жить, не мучить, не изводить себя, не терзать, не заниматься изо дня в день одним и тем же, одним и тем же. Но – привык, слишком привык, вот только досаждают стенания за дверью. Знаю: придётся, придется поддаться на их требования, уговоры, необдуманные, поспешные, сумбурные речи. Рано или поздно они доконают меня. Я жду, терпеливо жду. Чего? Быть может, шума шелеста над головой… Быть может, чудес… Думаю, это могло бы помочь. По крайней мере, знал бы, что делать. Нет, не так: знать-то знаю, но уж тогда точно не было бы никаких сомнений, никаких сомнений…
Как замечательно не иметь сомнений, но кто позволит такую роскошь? Да и есть ли среди смертных подобный? Это им, им всё нипочём в своём бесплотном мире, в котором никто не ведает про сомнения, в котором нет места для опасений. Для них это – пыль, прах, фантом. Здорово, удивительно: фантом фантома для нас – реальность. Напоминает чудные дебри математики, где минус на минус даёт плюс. Эти математические хитросплетения – подобие дебрей бытия, заплутать в которых проще, чем в чащах непроходимых лесов. Но как преодолеть их, как выбраться на верный путь без провожатого, без этого бесплотного вергилия, посланного в помощь из-за людской слабости, неуверенности в собственных силах, лености и прочего расчудесного букета неисчислимых человеческих недостатков. Пока вергилий этот, крепко взяв за руку (кого-то, помнится, и за волосы), влечёт по едва приметным тропам, по пути, который не дано внимательно рассмотреть: во мраке, в тумане, в сумерках, в какой-то мельчайшей взвеси. Увлекает вперёд. Откуда знаю, что вперёд? Из того, что лицо направлено туда? Тащит за собой в неизвестность… А те продолжают свой нескончаемый вопль. Или жданный вергилий только чудится? Но те, кто вопят, знаю – нет. И опять, опять остаюсь один, а те сгрудились, стоят, хрипят своё, и никого рядом, никого! Кто и был – убежал, сбросив покрывало. Только хрип, только злобный шёпот оттуда, из-за призрачной двери: пусти нас, пусти нас, пусти…
Надоели, как же вы надоели! Мерзкая кучка злобных призраков беснуется, царапает, грызёт дверь, колотит в неё бесплотными кулаками, локтями, коленями, не прекращая своих криков, хрипов, шёпотов. Потом, потом они станут милыми, покладистыми, может, слегка взвинченными, может, только иногда проскользнёт ругань в их гладкой, отточенной мною речи… Они уповают на то, что приведу их, дикарей, в порядок, дам привлекательный вид, дам в вечное пользование неистрепанную площадными ругательствами и омерзительными проклятьями речь.
Да-да разумеется… конечно непременно… вы право так любезны… это было бы замечательно… всегда к вашим услугам… что вы что вы… о будьте так любезны… нет простите нет… исключено определенно исключено… совершенно невозможно…
Вот их настоящее желание, именно этого хотят они: стать иными, стать как мы, затеряться среди нас, принять наш облик, стать нами. Оттого так неистовы, так грубы, так несдержанны, оттого они рвутся, рвутся оттуда сюда, почти потеряв рассудок, ибо чуют: мечта их близко, близко…
Что кричат они – не могу передать, не желаю ни выслушивать, не повторять такое. Как же они надоели, как надоели… Может, сейчас? Может, нет вовсе никаких чудес, поводырей, готовых помочь? Может, просто отворить им треклятую дверь? Но что-то удерживает меня от поспешного, необдуманного шага.
Кажется?.. Мерещится?.. Чудится… Будто нечто новое слышится среди утомительного шума приглушённых криков, проклятий, всей этой надоедливой суеты. Да, да! Сначала где-то не близко, где-то в отдалении, потом – всё ближе, ближе… Слышу тихий, негромкий шум. Нет, не так, как вы думаете – шумит по-иному. Похоже на шелест, тихий шелест прямо над моей головой. Там за дверью всё притихло. Я молчу и они притаились. Мы молчим. Один только тихий, едва уловимый шелест заполняет всё: это пространство, да и то пространство тоже. Вдруг понимаю: не нужно больше сдерживать их, ибо время пришло. Тогда: отхожу от двери, сажусь за стол, кладу перед собой лист чистой бумаги. Белое, пустое, холодное пространство на темной, бездонной, лаковой глади. Беру карандаш-кифару с шестью чёрными гладкими гранями. На одной из них серебром выдавлено: ORFEY. Начинаю петь, под аккомпанемент единственной, ломкой струны.
Надо мной будто что-то довлеет. Не могу объяснить. Оно не материально, оно не имеет ни плоти, ни костей, ни дыхания. С чем могу сравнить? Наверное, с подобием зова, если исключить из него звуковую составляющую. Влечение! Услышал, узнал, почуял и принял. Принял его, как только сжал гладкие лаковые грани; принял, едва устремил взор внутрь чистой, холодной, белой пустоты и обитающей в ней неизвестности, и усмирил дыхание, и отвернулся от обыденности, и отыскал тонкую, слабую нить, оставленную, чтобы помочь потом выбраться из лабиринта, на пороге которого стоял. Робко стоял, нерешительно переминаясь, раздумывая, пока ещё страшась войти туда. Сквозь бледномутный туман, в таинственный этот сумрак, в эту непустоту. Что-то наблюдает за мной, притаилось и наблюдает… Оттуда? Откуда же ещё?! Откуда я знаю? Чувствую, словно зверь острым своим чутьем; оттого и остался у входа, не двинулся внутрь, смотрю туда напряженно, испытующе, тревожно. Что-то наблюдает за мной. Почему так думаю? Объяснить не могу. Если бы чувство было поверхностно – разобрался бы в нем, пускай не сразу, пускай для этого потребовалось время, но оно слишком глубоко. Глубоко внутри моей головы, или груди, или… Уже не знаю, уже понять не могу – я в смятении. Чем больше желаю разобраться, тем сильнее все запутывается, все расползается, все ускользает от понимания, как сухой песок из пальцев, желающих его удержать, как мокрая медуза, оставляющая на ладони только влажный, липкий след… Ненадолго – потом и он исчезает.
До таких глубин не дотянуться разумом, а чувство не становится менее острым, менее досаждающим: подает сигналы, требует осторожности, предупреждает об опасности. Оно знает гораздо больше разума, но не спешит предоставить свои догадки, свои открытия, свои темные откровения. Отчего? Оно подготовлено лучше, ему не грозит рассыпаться от соприкосновения с тем, чего нельзя ощупать, нельзя объять зрением, нельзя поместить в хрупкий сосуд рассудка. Ладно, ладно, допустим, но что там притаилось, что не желает быть узнанным? Версий много. Большинство вызывают тревогу. Надо сказать, вся ситуация вызывает тревогу. Мне остается одно – сосредоточенно глядеть вдаль. Где эта даль: извне или внутри? Ещё предстоит разобраться… Взгляд всегда натыкается на преграду. Тончайшая, ускользающая от взора вуаль, едва дает узреть этот отпечаток, эту тень, этого антипода, сделанного по необразу, сотворенного по неподобию – неточный слепок, мерзкий портрет. Не рожден, сотворен. Не из глины тяжелой, красной, но из материй, из тканей, что воздуха легче, незримых, небесных. Иногда будто чувствую рядом движение невесомого, легкого тела, дуновение незримого дыхания, звук мягковоздушных шагов. Чушь, чушь, все – чушь! Нет там никакого тела, а значит, и дыхания нет (ни теплого, ни прохладного), и мягких подошв, и звуков тоже нет никаких. Он всё время приходит. Идет из глубины своего мира прямо навстречу, пока не останавливается в одном шаге. Могу протянуть руку… Не могу коснуться его. А так хочется, так хочется иногда пощупать, понять: из чего соткан этот фантом. Не помню его уходящим, не вижу этих исчезновений. Всегда бесшумно, невидимо, не ясно как… Всегда опаздываю на один шаг, на одно движение. В лучшем случае! Бывает на два, бывает и больше. Никак не могу опередить его. Мне кажется: он знает, что я вот-вот совершу, что я уже задумал, чего теперь желаю – все-все мои планы. Где отыскал лазейку? Разве под силу ему совершить такое? Возможно, я становлюсь игрушкой, послушной куклой в его руках. Нет рук? Или, все-таки, есть? Какая разница… Не исключаю, что сам впустил его, позволил быть гостем, только, кажется, теперь он не желает никуда выходить. Возможно, хочет обхитрить меня, стать мной? Любопытно, такое ему под силу? Зачем ему все эти сложности? Какую выгоду он разглядел? Что ему открылось? Во мне нет ничего значимого, ничего великого. Или я ошибаюсь? Разве я чародей, провидец или пророк? Я всего лишь тот, кто исполняет, трудится, вкалывает… Да, мне нравится это. Да-да, нравится! А вот он не утруждает себя, не желает быть работягой. Возомнил о себе невесть что, возвеличился, вознесся… Он – пустышка, сибарит и ленивец, и ему отвратителен усидчивый, кропотливый труд, требующий, точно божество от своих поклонников, отдавать себя ещё, и ещё, и ещё… Ему не по нраву такое. Он не любит заставлять себя сидеть и слушать в тишине голоса. Ненавидит понуждать себя слышать их, уловлять их, настроившись на нужную волну. Ему претит пытаться, как животному, поджидать в засаде пищу, незримую, неосязаемую, тонкую пищу невидимых, зыбких пространств. Нет, не по нраву ему долгое (часто томительное иногда сводящее с ума) ожидание, прежде чем покажется из сумрака, из непроницаемой тьмы неясные очертания чего-то неизвестного, чего-то нового, чего-то влекущего, и потом кропотливо, не торопясь продолжать извлекать это из цепкой тьмы, чтобы подарить форму, вдохнуть дыхание жизни. Ведь он и сам подобный фантом, да вот только известно ли об этом ему?