Тина

Умел иногда Кир изощренно мстить своим обидчикам. Я, безусловно, взвилась:

«Ты на что это намекаешь? Давай, колись. Хватит паясничать, Не очень о себе воображай!»

А он – этот запредельный циник, пофигист и клоун – вскинул руку в пионерском салюте и говорит высокопарно:

«Рад тебе служить!»

И стал передо мной коленца выделывать, сам себя подхлестывая выкриками «Асса!» Аки черт извивался. Да… с ним особо не расслабишься. А наплясавшись, добавил примирительно и насмешливо, внимательно глядя мне в глаза:

«Не заводись, насчет Гитлера это я так, по дурости, к слову пришлось».

У меня после подобного «приветствия» с дурацким переплясом возникла мысль слинять, но Кир стал упрашивать меня понимать его не слишком буквально, и включить если не юмор, то хотя бы иронию. Потом отвел взгляд своих отекших глаз, прикрыл трудно поднимаемые веки и со вздохом сказал:

«Я не открещиваюсь от всего плохого, что сделал за свою жизнь. Много чего… привносил и не хотел вытягивать ситуацию. Напрасно ты хочешь убедить меня в том, что не все у меня потеряно, ищешь способы подхлестнуть мое самолюбие, пытаешься подбодрить меня, нажимая на «тайные» рычаги моего характера. Веришь, что приложу все силы, чтобы потрафить тебе? Ну как же, все твои потуги исполнены великого смысла, достойны восхищения! Но они из другого мира. И не старайся ко мне подобраться. Сдается мне, что ты так и не поняла меня ни на грош. Меня ты спросила, нужны ли мне твои старания, человеколюбивая ты моя? Твои предложения – чистое иезуитство. Устал я жить. И не заговаривай об искуплении. Все причитающееся мне я уже получил. Разреши мне руководствоваться своими собственными соображениями. Я останусь при своем, и будь что будет: безнадежность ли, смирение, неизбежность. Я чувствую… ее присутствие. Это у тебя мощный запас прочности и выносливости. Мне их не перепало».

«Опять ты об этом? «Прости меня, земля, что я тебя покинул». Очередной позыв к уже надоевшей откровенности? – возмутилась я. – Всех в некоторые моменты жизни угнетает неотвратимость смерти. Не зацикливайся на этой мысли. Рассматривай любую проблему разносторонне, широко и объемно, тогда станешь приходить к правильным выводам. А ты словно упираешься рогом в забор и ни туда, ни сюда. Может, там, наверху, все заранее известно и каждому отмерян срок, но чем заполнить интервал между рождением и смертью, зависит все-таки от собственного выбора. Не годами, а делами исчисляется срок жизни».

«Все же что-то хорошее, настоящее было и в моей жизни. Разные периоды жизни имели неодинаковое наполнение. Не одна же сумятица идей и эмоций? Не выпячивай мои недостатки, – бесстрастно и безучастно забормотал Кирилл, как бы оправдываясь. – …Я был совсем молодым, когда впервые вдруг до ужаса ярко почувствовал черное безнадежное одиночество старости… словно тогда уже был стариком. Понимаешь, уединение – это выбор человека, а одиночество – наказание ему. Крепко, очень крепко врезалась мне в память та страшная ночь. За всю свою жизнь я так и не смог выдворить ее ни из головы, ни из сердца».

«Опять ты взялся за свое? Ну, давай, выскажись до конца! Ты на верном пути», – оборвала я Кирилла.

Он судорожно сглотнул комок в горле и тут же пошел в наступление:

«Почувствовала повод к публичному скандалу и ухватилась за него? Так я тебе предоставлю простор для саморекламы. Это ты хотела? Отстань, оставь несчастного человека в покое, все равно у тебя ничего не выйдет, – истерично взвыл Кирилл. – Впрочем, не думаю, чтобы ты так легко отказалась от своего намерения вмешиваться. Без этого ты не чувствуешь себя счастливой».

«У тебя мания преследования? Я случайно на тебя наткнулась. По-моему это была твоя инициатива поговорить. Туго соображаешь? Версия распалась, так и не выстроившись? Я не берусь тебя судить. Не имею права. Я только анализирую и… сочувствую», – снизошла я до попытки успокоить Кира. А он меня нарочно заводить стал.

«Случай – язык Бога! Я придал тебе сил? Что, предвкушение перешло в возбуждение? Нападай, только смотри не промахнись и не поперхнись. Ты же привыкла всё брать криком, нахрапом», – презрительно процедил он сквозь «редкий частокол» зубов, и худое небритое лицо его нервно передернулось.

Не успела я отреагировать на его нападки, а он уже другую мелодию завел:

«Хотя ты сегодня в ударе, наш разговор на этот раз не доставляет мне эстетического наслаждения и счастья, которые я обычно получал от общения с тобой. Закругляйся. Давай завяжем?»

И напялил на себя прочно усвоенное безразличное выражение лица.

Старый алкаш и прохиндей! Представляешь, Жанна, я его со своей эстетикой и патетикой уже не устраиваю! Естественно, возмутилась.

«Что ты знаешь о счастье? Ты всегда мечтал о заведомо неисполнимом, а сам не умел приподняться даже над сегодняшним днем. Не юродствуй. Все хотят счастья на блюдечке с голубой каемочкой, да не все его достойны», – зло хмыкнула я.

– Ну, то, что все хотят на блюдечке да еще с каемочкой – с этой точкой зрения можно поспорить, – рассмеялась Жанна.

– Кирилл опять заныл. Но его стоны у меня уже не вызывали сочувствия. К тому же от всех его, так называемых, жалоб несло пошлостью и дерзостью. И все они – я уверена – произносились в расчете надавить на женскую жалость. Привык, что старые надежные трюки всегда срабатывают. Но не со мной!

И потом еще: через каждое слово – эти немые движения губ! Я, конечно, угадывала по его выразительной, беззвучной артикуляции матерщину, но поначалу прощала это фамильярное панибратство. Похоже, в это утро не озвученные ругательства, снимавшие напряжение, являлись основными элементами его речи. Привычка вращаться в плохой компании брала свое. А эта «публика» в выражениях никогда не стеснялась. Но не рисковал он при мне выражаться вслух. Видимо, еще помнил мою яростную реакцию на подобное неуважение ко мне, не забыл, как давным-давно я очертила вокруг себя некую этическую границу, переступать которую не разрешала ни одному человеку. Поэтому-то и не пришлось мне мысленно переводить Киркину речь с «русского» языка на светский, то бишь на всем понятный. Не думаю, что какие-то им самим для себя установленные правила заставляли его сдерживаться. Пьяниц совесть редко ограничивает.

С первых Киркиных фраз я почувствовала себя как-то неловко, некомфортно. Его бред был похож на раковую опухоль, где клетки-мысли потеряв голову, размножаются с невероятной быстротой. Было видно, что заоблачные грезы прочно обосновались на авансцене его мозга. Но я долго молчала, пока он вываливал на меня всю эту разнузданную бредятину, надеясь услышать что-либо новенькое, оптимистичное, а когда сделала неприятное открытие, что ему только надо было выговориться, чтобы не лопнуть от переполнения гадостью, то попыталась снова отвязаться от него. В этом деле главное – выбрать правильный тон.

Я, конечно, завелась, но поначалу говорила с ним даже с некоторым сочувствием:

«Кир, какая бескрылая у тебя жизнь! От водки ты стал слаб по части, какого бы то ни было интеллекта. Налицо все признаки вырождения. Не устал еще чувствовать на себе бесконечное число колючих осуждающих взглядов соседей? Дикие способы досаждать старым людям – шумные дебоши – ты мог бы оставить своим дружкам, раз они им так нравятся.

А в глазах наших общих друзей твое поведение выглядит еще более постыдным. Не мудрено, что они избегают тебя и по собственному почину пресекают общение с тобой. Ты же, как котенок весь день только ловишь себя за хвост. К тому же твой желчный, неуживчивый характер... Опротивело твое дешевое пижонство и дурацкий снобизм».

«Ты больной на голову или только придуриваешься? – жестко без всякой насмешки спросила я. – Не грузи меня своими проблемами. У меня в печенках твое умничанье и заурядное тщеславие, которыми ты множишь раздоры. Ты же сам от себя отрекся. Не пора ли повиноваться здравому рассудку, а не злопамятству и злопыхательству? Может, лучше достойно принимать все, что выпало на твою долю, к тому же по твоей собственной вине? – молотила я привычную копну нападок и обвинений, которую раньше всегда «дарила» своим мужьям. – Сколько ты еще сможешь продержаться, живя в таком режиме? Все зависит от твоей прихоти или Всевышнего приплетешь сюда?