Тина

…А Инна все больше о себе говорит. Мужья не заслуживали? Так и Митя тоже… Но почему Зоя совершенно автоматически подчинялась мужу? Любила? Я думаю, привычку подчиняться не могла преодолеть. Детдом, иждивенка в семье. А Инна пошутила: «Проблема в том, что она в детстве не испытала сладости непослушания». А ведь и права! Как это мне не пришло в голову?

Хотя, если вникнуть, не подчинялась она мужу, сама, любя его, все делала для него.

…Инна, рассказывая о подругах, не привирает, может, только совсем чуть-чуть разбавляет своё повествование… излишком эмоций. Не любит она примитивных вещей, но если кто-то заходит в тупик, она мгновенно соображает как выйти из положения. И помогает на раз и талантливо, ни у кого не спросив разрешения. И что самое удивительное, нутром чувствует, где важно не перетянуть, что нужно не передержать, чтобы всё утряслось и урегулировалось.

…Лена и печалится, и огорчается, но все равно счастливая, потому что несгибаемая. А я теперь каждый день просыпаюсь с ощущением счастья. Жива! Хочется говорить всем добрые слова, радоваться за всех. И работа мне всласть! Ее не навязывают мне, сама бегу. А кому-то она – рутина. Инка смеется: «По дурости согласилась?» Чудачка, чертик с рожками. Если я не буду себя отдавать, я заболею. Организм лучше знает, что мне надо».

Воспоминания утомили Аню и она задремала.

*

Жанна скользнула глазами по книжной полке, что висела на противоположной стене, и ей пришло в голову, что современные писатели уже не смогут так писать о периоде с тысяча девятьсот семнадцатого по тысяча девятьсот тридцать девятый год, как это делали очевидцы тех трудных смутных лет. В них уже не сидит железная вера в то, что те люди совершали великие военные и трудовые подвиги. А еще она подумала о том, что пока росли ее дети, ей некогда было думать о смысле жизни, не было времени заниматься самоанализом.

– …Чего только в жизни не встретишь! Еду я как-то в поезде с внуками к моей подруге. Входят в купе двое миленьких старичков. Я еще подумала тогда: «Какими они, наверное, красивыми были в молодости». Худенькие такие, стройные, миниатюрные. Особенно она – совсем как девушка: и талия на месте, и изящные округлости в полном порядке. Только волосы у обоих седые и лица как печеные яблоки.

Разместились. Смотрю, старичок то и дело вроде бы в шутку игриво так к своей старушке пристает: то прижмется к ней плечиком, то в щечку поцелует – и все это с ужимками молодого кавалера, – а потом и за пятую точку трогать стал благоверную. Старушка сначала доброжелательно относилась к притязаниям мужа, даже вроде бы с юмором, но, заметив за моей спиной детей в возрасте десяти и двенадцати лет и мой растерянно-недоуменный взгляд, стала осаживать его. Но старичок был так активен, так бурно проявлял нетерпение, что ей приходилось буквально отбиваться от посягательств его шаловливых рук. Жена укоризненно указывала глазами старику на детей и уже не деланно-сердито, а раздраженно гнала его на верхнюю полку. С большим трудом она уняла разбушевавшегося героя. А было старичкам лет по восемьдесят, никак не меньше. «Что же они выделывали, когда им было лет по двадцать-сорок? – обалдело думала я, вглядываясь в эту странную пару». Это Жанна рассказывала Ане.

Инна повернулась к Лене и зашептала:

– Ты Лину помнишь, ну ту, с экономического, которую на первом курсе жадная до скандалов вахтерша засекла поздно вечером в комнате с Жоркой. Все общежитие разбудила и на ноги подняла комиссию комсомольского актива эта селедка замороженная и не выпотрошенная. Всем косточки перемывала, жить спокойно не давала и правым, и виноватым. Хвалилась, что выводит девчонок на чистую воду в назидание другим. Всех под одну гребенку чесала, одной метлой поганой мела. В деканатах почем зря выдавала все девичьи тайны, хотя ее туда не слишком настойчиво приглашали. А сама утверждала, что так принято и с этим приходится считаться. Я, мол, аккуратно, исправно работаю, а вы рядом живете и ничего друг про друга не знаете, словно в негласном сговоре находитесь. Гордилась тем, что доносила. Воображала, что находится у кормила власти. Считала, что на гребне новых традиций участвует в воспитании молодежи, а на самом деле удовлетворяла свои низменные потребности. Может, и с дальним прицелом действовала. Поговаривали, что метила в коменданты общежития, в начальницы рвалась, да бог рогов не дал. Было что-то постыдное в ее поведении. Мы все питали к ней изрядную неприязнь и пылко желали краха ее мечтам. Догадывалась ли она, какое впечатление производила на нас?

Девчонки все знали про Лину, сочувствовали ей, не хотели огласки ее несчастья. Признаюсь, и я, выручая подружек, не раз разражалась перед этой гнидой невероятно лицемерной речью, когда надо было отвлечь ее внимание. Искусно лебезила перед ней, скромно потупившись, распиналась о ее достоинствах и заслугах. Мне кажется, неплохо играла свою роль – ни разу не рассмеялась. Слишком строгое воспитание и солидный опыт подавления эмоций в моей семье спасали меня от провала. И вдруг, представляешь, вот была она и… сплыла на радость многим.

Лене стало скучно, и она переключила внимание на Аню.

– …Недавно пришел к нам Левушка, такой веселый, разбитной, коммуникабельный. И внешне как огурчик: молодой, прямой, свежий.

– И зеленый, – со смехом продолжила Жанна.

– Выигрышно смотрелся. А в студенческие годы ни за что не поверила бы, что он может стать одним из основателей радикально настроенного современного политического направления.

– При его-то нынешних данных он организатор уж не женского ли течения? – опять весело проехалась Жанна и добавила насмешливо:

Помнится, долго сохла по нему моя подружка из технологического. Вообразила, что он олицетворяет совесть, благородство. Взметнулась их любовь яркой искрою да быстро погасла. Тусклый оказался парнишка. Без комментариев. А ты говоришь, будто основатель…

Дальше слов было вовсе не разобрать. И Лена опять повернулась к Инне.

– …Накрыли их, взяли тепленькими. Со стыда Лина хватила какой-то кислоты, сожгла себе пищевод. Меня тогда от страху за нее точно кувыркнуло через голову двойным – с подкруткой – сальто. Сама чуть в обморок ни свалилась.

В больнице врачи бедняжку еле отходили. Потом еще долго от нее не отставали… Комсорг смотрел на Лину как поп на беса. А Жорке – ничего. Его гонения не затронули. Он, видите ли, мужчина, ему вроде бы как не возбраняются ночные бдения подобного рода. У нас, за что ни возьмись, всегда во всем женщина виновата. Идиотизм чистейшей воды. А сам комсорг та еще проститутка. На две семьи жил. И конечно же, Жорка не защитил Лину. Мог же сказать, что женится, что заявление подали. Соврал бы во благо. Так нет же! Подонок, падаль вонючая. Сидел, помалкивал в уголочке, пока буря не прошла. Это он не закрыл дверь на задвижку. Ты представляешь, сказал мне, что пошутил. Я ему чуть шею не намылила тогда. Ох, как я возненавидела его! Так бы и врезала. Но не знала, как Лина посмотрит на мое самоуправство. Выгнала я его из комнаты с криком: «Иди отсюда и шути с теми, кому твои шуточки нравятся». А Лине не смогла рассказать правду о Жоркином откровении. Меня итак удручали и тяготили их отношения. Я понимала Лину и жалела.

– Понять и принять всерьез такую выходку невозможно. Я бы послала такого хахаля на все буквы алфавита… мысленно конечно, – сердито отреагировала на рассказ Инны Жанна. – А если рассмотреть в этой истории точку зрения вахтерши? Вдруг сгубила бы она глупую девчонку, спалось бы ей спокойно?

– Я была свидетельницей их, так называемого, романа. Три года их «дружбы» были подернуты серым тоскливым, остро-печальным флером безнадежности. Конечно, Жорка был старше Лины, после армии. Прознав ее слабые места, он подавлял ее нотациями и угрозами. Бывало, стоит с Линой: взгляд сатира, усы хищно топорщатся. Тиран, деспот, начальник, мать твою… А в ее сиротском, тусклом – мало жизни. Ей оставалось уповать только на его благодушие. Не дай бог, какой нудный был! И что за прок ему был от собственного нытья? Сам соблазнил и сам же попрекал Лину за то, что не устояла под его напором. Всяк по своему ломал нас, глупышек, влюбленных по первому разу… Издеваться над беззащитной девочкой способен только человек с недостойной, низкой душой. Насмотрелась я на таких…