Тина

Жанна внимательно выслушала Аню и вновь обратилась к прерванному разговору с Инной.

– …Лину и в перестройку не списали со счетов. Она до сих пор работает экономистом, правда на полставки, потому что устает, болеть часто стала. Так ее по телефону бомбят, просят помочь, хотя бы консультациями. И все же, несмотря на собственную успешность, ее до сих пор волнует трудная проблема – как научиться уже в юном возрасте бороться с губительной неуверенностью, чтобы оказывать хотя бы минимальное сопротивление сначала давлению родителей, потом любимому мужчине, не утрачивая при этом доброты, любви и обожания. О судьбе внучек беспокоится, – неторопливо рассказывала Инна. – Мама у Лины еще жива. После смерти отца она ее к себе взяла. Думала, будет жить возле нее, отогреваться душой. Говорила нам, что мама хотела ей лучшую, чем сама имела, долю, что грустно-безнадежная жизнь с мужем в качестве бесплатной домработницы изнурила, измучила ее. И от одной только мысли, что она своей любовью поможет маме забыть прошлое, Лина чувствовала радость.

Ее мама очень болеет. Собрала к старости целую коллекцию чудачеств, страстишек и страхов. Первые годы совместной жизни мать как ангел тиха была, но теперь Лине с трудом удается запускать ее напрочь разлаженный механизм памяти. Такую ахинею несет – и ведь ни слова правды! – хоть из дому беги. То обвиняет, то угрожает, а то убегает неизвестно куда, всех на уши ставит. Такая вот трясина старческого маразма. Достается Лине. Но тут-то старушка хоть не понимает, что творит… Говорят, одиночество много страшнее. Но это кому как. Например, мне оно предпочтительнее. С возрастом я стала удаляться от больших и шумных компаний. Они утомляют меня. Все мы рождаемся и умираем одинокими.

…А у современной молодежи дефицит общения. Они с компьютерами больше «беседуют». Это драма. Как-то наблюдала пару на свидании. Сидят на лавочке, букет цветов между ними… и каждый в свой планшет смотрит. Это гуманитарная катастрофа! А когда они думают, рассуждают? – на минуту отвлеклась Инна от линии своего рассказа Инна. – Старость – это когда еще чего-то хочешь, но мало что можешь. Это второе детство, только, по большей части, менее счастливое. Мучается Лина с матерью, но терпит, жалеет – родная ведь. Может, еще и потому, что свою девяностолетнюю бабушку вспоминает. Ездили мы как-то в молодые годы к ней в дальнюю деревеньку. Меня там ошеломило вселенское сосредоточие человеческих горестей. В первый момент все чувства мои превратились в полную растерянность, потом ничего, пришла в себя… И вот будто до сих пор болтаются перед моими глазами многолетние, заскорузлые, пыльные полосы когда-то липкой бумаги, осыпанные засушенными мухами, полгода неметеные полы, пустые полки кухонного шкафа, твердый как камень кусок хлеба на столе и другой, размоченный в кружке с водой…

Помню, старушка кусочек селедки запросила, мол, все картошка да картошка пресная. К колбасе не притронулась. Старшей дочке с зятем попросила завезти. Линочку все нахваливала, что не забывает внученька, хоть у самой концы с концами не всегда сходятся да связываются… А той в глаза бабушке стыдно было смотреть. Такая вот жизнь… Трудная-то она трудная, но не в том дело… Видно это горькое воспоминание глубоко запало в ее сердце… С кем-то можно позволять себе такое, а с кем-то и нет, – буркнула Инна и настроила свои ушки-ловушки на прием.

– Кто-то может позволять себе такое, а кто-то нет, – сказала Аня и отвернулась.

Жанна заглянула через плечо той, кому принадлежали эти неожиданно резкие слова, и увидела на ее коленях фото мамы Инны.

А Лена дочь своей подруги вспомнила. Александре за сорок, но ей еще больше требуется любви и внимания близких, потому что нет ни мужа, ни любимого человека. А мать больная, у нее не хватает добрых эмоций даже на себя. Ее бы кто поддержал. Да и не умеет она внешне выражать свои эмоции. Сама любви в семье не знала. И вот живут два одиноких человека порознь, потому что вместе не получается.

Соседи

Грохот над головой испугал женщин.

– Не волнуйтесь, опять соседи резвятся, – сказала Кира, войдя в комнату к подругам. – Сейчас весь дом переполошат. Постоянно причиняют беспокойство. С ними не соскучишься, «веселые» они у нас. То отец семейства пьяный вломится к нам, то его разудалая супруга ор устроит на пустом месте. Первое время жена мужа сдерживала, теперь вместе пьют, куражатся и хулиганят. Иногда мне кажется, что мы живем в многоквартирных домах для того, чтобы служить развлечением соседям, – спокойно, с долей иронии в голосе объяснила Кира.

Шум повторился. В приотворенную входную дверь просунулась взлохмаченная голова. Лена разглядела невыразительные как бы стертые черты лица пьяной женщины. Слава надел халат и вышел в общий коридор. Там он уверенным тоном человека, обладающего влиянием, произнес:

– Кто сотворил с вами такое?..

Больше Лена ничего не слышала. Дальнейший разговор происходил на чужой территории.

А Кира продолжила:

– Не далее как в среду, иду из магазина, настроение хорошее, потому что погода тихая, морозная. Только на первую ступеньку крыльца поднялась, чуть не сшибла меня с ног соседка, что над нами живет. Не физически, нет, криком своим гортанным. Глаза выпучены, лицо исказилось от безудержной ярости, покраснело, раздулось. Кулаками машет перед моим носом, танком прет, слюной брызжет, захлебывающейся скороговоркой выстреливает ругательства, оглашает дом пронзительными криками, сопровождая их пошлой разнузданной жестикуляцией. Грубость ее была сколь невоздержанная, столь и показная. Мол, знай наших. На испуг брала. Сынок-верзила рядом с мамашей стоял довольный, ухмылялся, переминался с ноги на ногу. Опешила я, отступила, не понимая, за что наскакивает и проклятья изрыгает.

«Надоели, – кричит, – замучили, весь дом от вас дрожит, никому покоя нет! Мы доберемся до вас, выселим из квартиры! Шумите тут целыми днями». И через каждое слово «образные выражения» вставляет.

«Телевизор наш вам мешает? Так после одиннадцати часов вечера я всегда звук на шепот перевожу», – растерянно оправдываюсь я.

«Причем здесь телевизор? У вас целыми днями что-то гудит и визжит!»

«Нечему у нас гудеть. Ремонт мы уж двенадцать лет не делали. Вы нас с кем-то путаете. Гул дрели я тоже каждый день слышу. А вчера в какую-то квартиру мешки с цементом носили, вот с них и спрашивайте тишины», – возражаю я сердито.

Проклятья продолжались до тех пор, пока за мной не закрылись двери лифта.

«Институт закончила. Знания, может, и получила, да только воспитанности от этого не прибавилось. Пришла бы ко мне в квартиру, поговорили бы по-хорошему, все выяснили, чаю попили, а то сразу оскорблять, унижать, нервировать. Почему она всегда готова поверить в самое худшее в человеке? Откуда в ней столько подозрительности и изобретательного коварства? – думала я грустно, рассовывая продукты по полкам холодильника. – А я еще ей сочувствовала, когда перестройка загнала ее торговать на рынок. Да видно место ей там: обвешивать, хитрить, грубить, нагло глядя в глаза».

– Простота и доверчивость – синонимы наивности и глупости. Миром правят лжецы и циники, – пробурчала Инна себе под нос.

– А как-то один из жильцов лак пролил. Я субботу и воскресенье задыхалась от вони – у меня же аллергия, – металась на диване, не зная, чем спастись от назойливого, въедливого запаха, с трудом перемещалась по квартире, мучаясь тошнотой и рвотой. Так посыпались на мою больную голову беспрерывные телефонные звонки с угрозами и требованиями прекратить «химичить» и «ставить над людьми опыты». А на дверь нашей квартиры соседи прикрепили плакат с угрозами. Я плакат сняла и на его место повесила записку о том, что очень страдаю даже от запахов на кухне, поэтому не только не провожу опытов, но даже не каждый день готовлю пищу, по причине плохого самочувствия. Оставили меня в покое.