Страница 29 из 286
«Сочинять можно интересно, красиво, а они…» – возражала Лена. «Чтобы сочинять увлекательно, нужно шевелить мозгами. К тому же их цель – запугать младших или хотя бы приподнять себя в их глазах», – объясняла я. «Уважать за непорядочность?» – не верила она. «Так ведь мальчишки…» – уточняла я. «Мальчишки имеют право быть плохими? Они же просто трусы! Почему ты пытаешься их оправдывать? Пусть хоть кто-нибудь из них посмеет сказать обо мне или о ком-то из моих друзей неправду! Я не успокоюсь, пока не поставлю обидчика на место. Я просто отлуплю его, если он не поймет моих слов», – горячилась Лена. Она не обманывала. Эта девчонка с отважным любящим сердцем на самом деле не боялась мальчишек. В душе она была «гордым, юным рыцарем без страха и упрека», как любили выражаться мои подружки.
Лена всегда выступала на стороне слабого. Когда некоторые мальчишки примыкали к сильным дружкам, ее это ужасно злило: «Мальчишки могут заявить о себе только сбившись в стаю?» С такими, которые теряют индивидуальность, она не дружила. «Что может быть глупее бить более слабого, чтобы понравиться девочке?» – возмущалась она. А еще ей не нравилось, когда ребята стремились победить «противника» исподтишка, обманом. Она утверждала, что хитрость необходима только с настоящим врагом, а со своими она непозволительна. Чудачка!
Как-то я удерживала ее от сумасбродного выражения чувств, а она рассердилась: «Не тормози меня, радость не приходит по расписанию. Сейчас мне весело, и я с ума схожу от счастья, на головах хожу!» «Когда ты в общественном месте, веселись только внутри себя. Может кому-то в эту минуту не очень-то сладко», – возразила я. Она задумалась. А скажи я ей, что так вести себя неприлично, еще не известно, как она отреагировала бы.
Громкий разговор Риты с Аней на некоторое время опять отвлек Инну, но, выслушав их, она продолжила копаться в антикварных развалинах прежних милых добродетелей детства...
…Маленькой она любила тревожащий и будоражащий запах полыни. Смешно объясняла, будто он горький, но интересный, как смелая жизнь. Любила, как пахнет влажная, теплая весенняя земля-матушка. Мол, в ней запах жизни и ожидание счастья. Странно говорила. Но мне нравилось. Я тоже вдыхала, хотела почувствовать, понять. Еще она знала запах снега, а я не могла его уловить. Босиком любила ходить, чтобы землю чувствовать. Относилась к земле с какой-то странной нежностью, благоговением. Откуда это в ней, она и сама не знала.
…Многое со временем и у Лены утратилось. Но кое-что закрепилось цепко, навечно. И это, так называемое «кое-что», отфильтрованное душой, оказалось самым главным, самым важным не только для нее – ребенка, но и много позже для ее взрослой жизни. Те случаи из детских лет закладывали основу всей ее будущей жизни и всех ее чувств, которые потом обрастали знаниями, пониманием, умением.
А пока все в ней было на уровне первых ярких, чистых и, к сожалению, чаще всего грустных чувств. И как можно такой странной быть счастливой, если она, даже найдя деньги, не могла искренне радоваться, понимая, что они чужие, что их кто-то потерял и теперь горюет. И все же было в ней главное – желание солнечного восприятия маленького (пока маленького) мира, поиск тепла, красоты и радости. Она тянулась к доброте, собирала ее по крохам, воспринимала всем существом, впитывала каждой клеточкой еще не уверенной, полностью не осознающей себя души. И одаривала ею других… не всегда заслуживающих.
Маленькой ей хотелось покоя, тишины, надежности, и она долго принимала это за истинную суть своей души. Но внутренний зов, окрепнув, позвал ее по пути активных поисков яркой радости. Но грустное детство все еще боролось в ней с напирающими бурными эмоциями подступающей юности, заставляя задумываться о прошлом, а не о будущем. Она еще долго освобождалась от избытка энергии длительными размышлениями, хотя уже достаточно отчетливо чувствовала, что мир закрытого детства хоть и не рушится, но уже прячется в глубокие кладовые памяти. «Щадящий период невинного восприятия проходил, и наступало время напряженной готовности к настоящему познанию человеческого мира», от которого она так долго старательно отгораживалась.
И все же она очень медленно пробуждалась от летаргического сна, от всего передуманного, не по годам умного, слишком серьезного, неестественного в ней, причиной которому было ее раннее одиночество. Она еще не знала, что люди с сильными, нежными ощущениями, одухотворенные мечтатели (к которым она принадлежала) и поэты живут более полной жизнью, и подавляла в себе это странное сумасбродство чувств, нахлынувших на нее будто ниоткуда. Будто с небес. И мне казалось, что я знаю ее лучше, чем она знает и понимает сама себя.
…Потом, когда заканчивался учебный год, Лена снова торчала за забором, как прикованная цепью собака. Это я с восторгом бросалась в лето, где были друзья, лес, река, свобода!
А в шестом классе Лена вдруг странно изменилась. Была безмятежная, нежная, ранимая душа – и вдруг проявилась дикарская, невоздержанная. Она сделалась не в меру решительной, острой на язык. Спорила напористо, высокомерно, ехидно. Будто прорвалась плотина, и вся разнообразная накопленная годами энергия выплескивалась наружу. Неудержимая – таким словом я могла бы охарактеризовать тот ее период взросления. И я уже не боялась, что со своей трогательной чистотой и наивностью она не сможет существовать в этом не всегда справедливом мире.
…И вдруг помимо колкостей ей захотелось осторожно попытаться говорить пошлости и непристойности, про любовников и про все такое прочее, не особенно вникая в смысл, не понимая, просто на уровне интуиции осознавая в них что-то запретное. Произошло это у колодца, того, что рядом с клубом. Так сказать, принародно. У нее это получилось виртуозно, с какой-то мальчишеской лихостью. Но гогочущий смех слушателей шокировал ее, ей сделалось гадко. Шуткой она попыталась откреститься от только что произнесенного. Увидела соседку, втайне довольную ее поведением – та даже кривую злорадную улыбочку скрыть не успела. И добрая соседка бросила на нее косой, подозрительный взгляд. А тут еще старшеклассник, которому она нравилась, как-то особенно грустно сказал: «Метишь в теоретики разврата? Не твое это». Она залилась краской и больше «не упражнялась» в пошлости. Долго после этого инцидента я не могла к ней подступиться. Она презирала себя, изничтожала…. Что поделаешь. Мы познаем себя через стыд, через преодоление в нас дурного… Много позже говорила с болью: «Почему я так долго и мучительно взрослею?.. Я же всегда хочу как лучше…»
А раз смотрю: бежит по прилеску сломя голову, врывается на поляну и кричит от радости и восторга, подняв кверху руки: «Ура! Три дня свободы!! И у нее такое прекрасное лицо! И закружилась, закружилась… А сама такая тощая, нескладная… и такая нелепо счастливая. Я чувствую легкий укол сожаления: со мной такого не бывает. Мне почему-то тошно и жалко себя… Мне бы догнать, спросить куда намылилась, а я убегаю, на ходу обламывая ветки молодых кустов орешника… Зато у меня есть бархатное платье потрясающего малинового цвета. Ленка с ума сходит по нему. Ей нравится все яркое, сочное, праздничное. Наверное, всегда очень нравится то, чего нет.
…Как-то сказала мне грустно: «Я тупею от этой ежедневной, монотонной сельской жизни. Если бы не школа, мозгами сдвинулась бы. У мамы и бабушки нет времени, чтобы «соблюсти в себе человека». Как заведенные: работа, хозяйство, заботы всякие. Некогда задуматься о себе. Они никогда не отдыхают на природе, не развлекаются. У них нет времени думать о чем-то другом, помимо хозяйства. Они вынуждены жить как животные, в вечной погоне за пропитанием. И при этом утрачивают теплоту взаимоотношений – удручающий недостаток, которой ведет к ощущению исчезновения полноты чувств к тем, кого любят. Они, как машины. Их жизнь похожа на обработку участка земли, не дающего прибыль, на уборку бесконечных авгиевых конюшен. Как в условиях катастрофической нехватки времени стремиться к вершинам духа и творчества?