Вкус жизни

«Посреди деревни хвойные лесочки выросли. Мы их тоже всей школой сажали. Как приятно шумят!.. И на этой улице хаты без определенного порядка? Такие широкие прогалки! Исчезли многие дома. Ушли люди… Всегда издевались над деревней. Всегда бедность была. И бабушка рассказывала, и мама. И свое детство помню: на улице грязь по колено, в хате мухи и прекрасный вальс «На сопках Маньчжурии» из окающего репродуктора. И сейчас вот в той хате взмывающая на сквозняке занавеска от мух на двери… Так тронула сердце…

Подумалось. Сравнить хотя бы жизнь сельского и городского учителя: в деревне на нем работа, хозяйство, без которого не прожить, строительство дома, сараев, погребов – и все своими руками, а у городского – только работа. И ведь каких ребят в деревне выучивали – гордиться могли. Верили, стремились. Не за страх, за совесть трудились. Все заботило их. С петухами с радостью просыпались, за полночь с надеждой на лучшее ложились… Раньше деревня была материнским лоно для России, теперь уж нет… Грязь, бездорожье, неустроенность быта в больших селах в основном ушли в прошлое с появлением электричества, а теперь кое-где и газа. А все равно не задерживается здесь толковая молодежь. Перспектив не видит…

И ток все на том же месте. И силосная башня, где погибли, заигравшись, двое мальчишек из ее класса. Вот зернохранилище. Вот пожарная каланча, где сдают экзамен на способность проспать двое суток кряду самые ленивые. А вот и первая утрата: высохла речушка, протекавшая за огородами. Заглянула в колодец. Аукнула. Звук поглотила глубокая чернота воды. Маленькой звездочкой высвечивалось и дрожало дно еще живого колодца.

Гусиное озерцо не пересохло. Видно, как и прежде, его каждый год чистят и углубляют заинтересованные в нем селяне, те, которые держат стада водоплавающей птицы. Край воды слегка подрагивает и покачивается на солнце, высвечивая мелкие камешки и рябь песка на дне. Вот сельсовет. Рядом столб, на котором когда-то висел громкоговоритель в форме раструба.

Около школы встретила старую соседку. К ее дочке гости из города приехали. Гармонист играл, а она с таким счастливым лицом пела «Шумел камыш», что я невольно загляделась. Там же увидела деда одноклассника Толика. Живой еще, слава Богу. Сколько же ему стукнуло? Давно за девяносто? Он покашлял, предупреждая о своем приближении. Запавший рот, выражение старческой немощи на прокопченном лице, сухощавые руки опирались на самодельный посох. Дед пригласил посидеть с ним на лавочке, погутарить. Заговорил, сразу оживился, помолодел лет на десять.

– Сидай туточки, милая. О себе расскажи, и мне дозволь похвалиться внучком. В городе Москве он у меня, прохвессором по астрономии работает. Шутка сказать: не всякому дано при жизни быть достойным сподобиться познать, как вся наша Вселенная господом Богом устроена.

Старик усмехнулся в усы, неверной рукой пригладил реденькую «шевелюру» и продолжил:

– Раньше, в моем детстве, говаривали: «Тяжел грех родительского неповиновения». А я в молодости настоял, уехал учиться. Отец сердился, мол, куда ты от земли, думаешь, счастье там раздают горстями? Трудно, голодно было, как в песне: «Улыбкой прикрою прорехи невзгод, согреюсь я песней веселой…» Выучился, но не остался в городе. Крепко держали семейные узы. А внучек мой, как преодолел в шестнадцать лет барьер родительского несогласия, так и пошел дальше, не то чтобы игнорируя их мнение, но отдавая предпочтение своему решению. Со мной советовался, ценил мой жизненный и учительский опыт… Я тебя хорошо помню. Ты с улицы Луговой (после войны имени Чуйкова), – сказал он, подчеркивая этим свою исконную принадлежность селу. – Шустрая была!..

Надо было выслушать старика, уважить. И он на прощание в благодарность одарил ее доброй бодренькой стариковской улыбкой. Руку церемонно протянул. Ей приятно было это признание в искреннем к ней уважении. «В деревне старые люди всегда были простосердечные, открытые. Они мудры и правдивы. У них все написано на лицах… Старики с продубленными ветром и солнцем лицами – их здесь большинство – не думают, как жить, они просто живут. Сами того не замечая, продолжают существовать в «домотканом» деревенском порядке и в основном на «подножном корму»: что вырастим – то и наше.

И что-то теплое и мягкое коснулось ее сердца при воспоминании о живых еще учителях, соседях… И в ее усталое сердце вновь пролилось спокойствие и теплая грусть. И радость. Подумалось: «Пока старики живы, мы, следующее поколение, считаем себя молодыми». И все же скрип калитки дома Толиного дедушки прозвучал в ее сердце как сигнал из далекого прошлого… Именно здесь они собрались всем классом после выпускного, чтобы идти на речку встречать рассвет…

Много о чем передумала Лена за эту неделю. Она будто заново училась смотреть на мир и как в первый раз радоваться. Странное дело, к ней понемногу возвращался вкус к жизни, желание жить. Конечно, она по-прежнему иногда погружалась в тяжелое ночное бдение, когда человек не то спит, не то бодрствует, предаваясь одновременно и трезвым мыслям, и сиюминутным страхам, и всепоглощающим грезам, с трудом выдерживала муку ночи. А днем ей в голову приходили необычайные мысли, которые никогда не посещали ее в суетной городской жизни. Она думала над глобальными проблемами бытия, о смысле жизни, о причинах умиротворения. Еще о добре и зле, о жизни и смерти. О том, что никто, абсолютно никто не может дать гарантий, что для тебя тоже наступит следующая минута, о том, что миг, в котором мы живем, так короток, что мы подчас не в состоянии успеть ухватить его и поэтому способны истинно воспринимать только прошлое.

Она подпала под очарование деревенской тишины. Все мелкое, раздражающее, заводящее мысли и чувства в тупик отступало. Она обнаружила, что внешняя суета ей не мешает, хотя все видела и слышала отчетливо. Недавние протесты улеглись. Внутри нее точно все присмирело. И свою трагедию она стала воспринимать чуть-чуть иначе, по-новому, немного легче. И происходило это уже без чьей-либо помощи, а всего лишь от внутренней гармонии с окружающей ее тишиной. Что-то растаяло внутри нее и отпустило. Давно в ней не было такого действительно высокого очищающего чувства всеприемлимости жизни… тихого, грустного счастья, если угодно… Думала она и о Люсеньке, о том, как много было выстрадано ею самой, чтобы так понимать чужое горе.

Вернулась в город. Еще не выветрились в голове впечатления от деревни, но и тут тоже иногда стали возникать моменты радостных сомнений, мысли уже скользили, выстраиваясь почти с обычной непринужденностью. Они приобретали реальные очертания. Появилось чувство некоторой уверенности, что сможет многое преодолеть. Теперь ей опять многое из того, что последнее время стояло перед нею непреодолимою стеною, стало понятно и просто. Жизнь постепенно входила в привычную колею.

Людмила с радостью наблюдала за поведением подруги, уже не скрывавшей от нее никаких слабостей и особенностей своей натуры, которые могли быть восприняты чужими людьми отнюдь не с таким пониманием. Она терпеливо сносила и совершенно неожиданные вспышки иронии и, казалось бы, преднамеренные, а на самом деле неконтролируемые нервные взрывы подруги… Обычные истерики тоски. Ничего не поделаешь, так она излечивалась от недуга.

…Конечно, прошло еще много времени, прежде чем Лена окончательно осознала и освоилась с новой для нее мыслью о чужом ребенке. Но этот, казалось бы, еще бесконечно далекий день в ее жизни уже замерцал. И начался он в деревне, где она всерьез впервые задумалась о создании новой маленькой семьи. Ребенок уже был нужен ей, но она еще не была готова признаться себе в этом, она все еще боялась усугубить память о сыне внедрением в свою жизнь чего-то нового, инородного. Она еще металась…

Перспективы любой идеи, вообще-то говоря, всегда смутны и туманны. Жизнь интересна угадыванием очертаний будущего. Но Людмила посчитала нужным напомнить Лене, что память о сыне ничем не разбавишь и свыкнуться с потерей ребенка, отречься от него невозможно, что ей известна неизбывная материнская боль, что она сама пятнадцать лет назад потеряла первенького, когда ему было полгодика… К тому же она на полную катушку хлебнула всех прелестей замужней жизни: и беспредел, и мерзость человеческих, точнее нечеловеческих, отношений, подлость, предательство, насилие над личностью. Ей тогда казалось, что она постигла всю бездну земных страданий. Жизнь представлялась воплощением зла. Но есть верные подруги и красивое доброе слово «Надежда»… Я говорила себе: «У меня есть сила воли, упорство – мои личные качества, – то немногое, что никто у меня не отнимет. Теперь, чтобы выжить, я должна, прежде всего, ценить все то, что есть хорошего во мне. Я дорожу им, не предам, не сгублю, не переступлю через него. И выдержала».