Вкус жизни

И мать ни на чем не настаивала. Только кивнула, подтверждая этим правильность моего поведения… Тогда я еще не знала, что она – родная мать, путалась в догадках и домыслах. «Матери оставляют детей, если только умирают… А эта женщина переживает за меня, но не любит…» До полной разгадки тайны моего рождения было еще так далеко… почти целая жизнь.

Бабушка рассказывала, что родилась я с ощущением печали и какого-то космического одиночества в глазах. Совсем крошечной я любила вглядываться в лица, будто погружаясь в тайны человеческой души. Особенно нравилось мне смотреть на стариков… Откуда уже тогда была эта глубокая печаль, которая словно только искала повода, чтобы перейти в страшную внутреннюю боль?.. От того, что мать не хотела ее появления на свет?.. От несовершенства мира у некоторых людей главное отношение к жизни – тоска? Откуда это неравнодушие к людскому горю, сочувствие сиротству, сострадание к обиженным, обманутым? Это следствие собственного безысходного детства? Хотела для всех добрых людей справедливого мира в семьях, а не того, что каждый день открывалось ее не в меру чувствительному взору...

Подружек деревенских вспомнила. Почему-то их пары подбирались странным образом: одна красивая, вторая серенькая. Одна умненькая, другая не очень… Они убегали с кладбища. Маячившие впереди кусты казались им похожими на чудищ, и по спине у них пробегал влажный, но колючий холодок. Они прислушивались к скрипу шагов, шуршанию одежды, к стуку своего сердца. Дыхание у них сбивалось. Они дрожали, стенали, цеплялись за нее. А она не боялась мертвецов. Она многого не боялась из того, что приводило в ужас девчонок, и вела себя абсолютно непредсказуемо. Долго еще не понимала, чего надо бояться. А иногда из-за пустяка, с их точки зрения, отключалась, удивляя и пугая… Привычная с раннего детства улыбка, служащая препятствием для слез, никогда не сходила с ее лица. Ведь если они начинались, их долго не удавалось остановить. Девочки считали ее веселой… Тоже детдомовское наследие…

Почему-то о себе вспоминалось отстранено, как о постороннем, в третьем лице…

Школа и их хата стояли рядом. Хата. Здесь мать изводила нотациями… и была бабушка… Огоньки в окнах школы никогда не сливались и дрожали темными зимними вечерами, как далекие едва разнесенные звездочки в ночном небе, и звали, и манили. Школа – островок счастья. О нем всегда вспоминала, когда уставала от непонятной неосознаваемой тоски, когда та слишком угнетала. От школы во все стороны по деревне распространялись, как круги от брошенного в воду камня, известия о событиях в мире. От нее исходили положительные волны, поглощавшие все дурное и глупое.

Бабушка. Милая бабушка. Простите. Я не видела смысла в многочасовом вышивании крестиком или гладью огромных полотен, бездарно поглощавшем мое драгоценное свободное для чтения время – ну если только в усмирении моего вздыбленного характера и в выработке женской терпеливости. И, тем не менее, мне бывало жутко стыдно, когда вы заставали меня за воровским чтением книг, припрятанных под пяльцами. Мне не хотелось вас огорчать, даже если считала вас неправой… До сих пор помню ваши шаги, становившиеся год от года тяжелее и медленнее, ваши глаза, неконтролируемо закрывающиеся под давлением усталости, ваши тяжелые, вечно красные от домашней работы добрые руки…

Вызвали улыбку воспоминания о маленьких милых детских изобретениях. Одной учительнице понравился мел, которым можно писать не пачкая рук, как современным толстым фломастером, другой – идея перемещения в прозрачном стеклянном шаре, третью заинтересовала своевременная идея ленточного перемещения по бездорожью. Они снисходительно улыбались, но не ругали за фантазии…

Нравилось одним росчерком нарисовать чью-либо рожицу и притом абсолютно узнаваемую. Любила извлекать музыку из легкого дуновения ветра, из теплого утра, из шелеста листвы. Не зная нот, не имея ни голоса, ни слуха, то напевала что-то нежно-грустное, то сумасбродно-бравурное, то тоскливо-задумчивое, на ходу сочиняя подходящие слова. Не могла пропеть две строфы кряду на одну мелодию, потому что никогда не запоминала уже вылетевшее. Бесшабашная голова преподносила все новые и новые мелодии, сочетания звуков, рифмованные строки. Просто так пела душа… Чудно́й была девчонкой… И в студенческие годы на нее часто «находило», и она опять, как в детстве, качалась на волнах рифмы и музыки.

Потом был длительный перерыв. И вдруг… опять запела душа ярко, солнечно, восторженно. Было как-то странно неловко и радостно чувствовать в себе такое искреннее пробуждение, когда восхищало каждое хрустальное утро, каждая травинка, усыпанная брильянтами росы. Видно, мой добрый ангел вспомнил обо мне и дал еще один шанс порадоваться жизни. Воскресив мою душу, он позволил проявить себя в ранее горячо мечтаемом, но на долгие годы законсервированном, по причине необходимости выполнения своего долга перед сыном…

Почему-то вспомнила, как кружила по лесу. Будто затмение нашло. Тогда в седьмом классе училась. До того не подозревала в себе существование такого рода жуткого страха. Может, впервые почувствовала возможность смерти, как это чувствует животное… нет, все-таки, как человек… В шесть лет трижды тонула, но такого страха не испытывала. Уровень ощущений и осознания себя рос и формировался вместе со мной?

А в пятом классе зимой, когда напала свора собак, отнимая с трудом и нервами добытый для всей семьи хлеб, так только о хлебе и волновалась. О себе как-то не успела подумать. Спас чужой полуголый мужчина, случайно вышедший во двор «до ветру». С тех пор еще не раз пуганная, проходя даже мимо спокойно лежащей собаки, испытываю нервное волнение…

Воспоминание из городской жизни вклинилось. Преддверие перестройки. В дальнем углу рынка вступилась за обманутую старушку. Цыган нож к нижнему ребру приставил, слегка надавил. Сотоварищи окружили плотной, зло гомонящей толпой. Глазами, как плетью по лицу… глазами, как пулей в сердце… Лицо сына проплыло словно в красном тумане… Заметили бледное полуобморочное состояние, отстали, пригрозив припомнить. До самого дома, пока не обняла сына, ничего не чувствовала, кроме дикого страха оставить его без защиты. И этот страх был во сто крат сильнее того, каким боялась за себя… Не стану кривить душой: и за себя тоже на миг испугалась. Явно ощутила, как нож входит, полосует плоть… В груди холод, в животе жар, в голове туман, жуткий неконтролируемый страх… Помертвела… Страх неопределенный и конкретный – совсем не одно и то же… Думала, что не боюсь за себя. Оказывается, не железная, такая же, как все… Но ведь только на секунду… Но внутренний голос успокоил… Но это уже из другой жизни.

…И в момент первой встречи с сыном она тоже услышала голос кого-то, никогда ею не видимого, но ощущаемого в редкие, разбросанные по всей жизни минуты, – голос ангела-хранителя, впервые явившегося ей с подсказкой в шестом классе. Тогда она его не послушала… Она часто не слушала его, не веря, не воспринимая. А если подчинялась ему, то оказывалось, что лучше, правильней и быть не могло… Понимание пришло только с возрастом, и это-то и обидно. Сколько упущено прекрасных возможностей! Скольких глупых поступков не было бы совершено. «Ангел, приставленный ко мне, был очень заботливым, когда являлся. И случалось это в самые важные моменты моей жизни. Иногда я бывала ему очень благодарна», – улыбнулась Лена своим воспоминаниям и их кажущейся нелепости.

Перед глазами опять проплыло детство, поход с дедом в цирк. Шестнадцатилетняя девушка-наездница – это понятно. А тридцатилетняя женщина? Тогда я не задумывалась об этом. Я была безрассудно смелая, но когда у меня появился сын, долго не могла спокойно смотреть вниз с балкона своего шестнадцатиэтажного дома. У меня слабели руки, ноги становились ватными. Чувство ответственности перед сыном делало меня осторожней. А как же та бедняжка, из цирка? Ежедневное преодоление своего страха – это же выше человеческих сил!