Надежда

Меня посещают добрые мысли о бабушке и горькие раскаяния. Почему-то представила себе, как она улыбалась всеми морщинкам у глаз... Вспомнила ее всегда начищенный до зеркального блеска латунный самовар, его крутые бока, отражающие искаженные смешные лица. Она очень любила его, а мы с братом не уследили, и, когда вода выкипела, он распаялся. Бабушка тогда даже всплакнула чуток. Так дорог он был ей... Оказывается, грусть бывает теплой, нежной и печальной.

Не могу забыть ее молчаливой благодарности одними глазами... Она оберегала меня от горьких разочарований, а самой сложно было жить взаперти, в клетке серых будничных забот, не дающих раскрыться, облагодетельствовать многих людей своим умом и добротой. Почему терпела? Долг перед семьей? Какое отношение она заслужила у внуков? Почтение, интерес, снисходительную любовь к старому человеку? Нет, я любила по-настоящему и сейчас люблю! Жаль, раньше не умела и стеснялась словами ее высказывать. Все больше делами да взглядами...»

Когда я грущу о ней, вдруг откуда-то внезапно появляется до боли знакомый запах дегтя. Бабушкины солдатские ботинки? Почему у меня такие странные ассоциации: любовь и деготь? От того первого дня знакомства?..

Много горя видела в жизни бабушка, многое вытерпела. Помню ее грустные слова: «Старость непривередлива... Вот и вечность стучится ко мне». Теперь они ранят меня, а раньше не доходили до сердца... Смерть — тяжелая разлука для любящих людей.

Отец уважал бабушку? Мне казалось, что неловкость ощущал при ней. Она редко задевала его, но он постоянно чувствовал ее укор и отстранялся, отгораживался.

Бабушка Аня обладала замечательным даром предчувствия разных невзгод. Чем было обусловлено ее тонкое, обостренное восприятие жизни, способность к глубокому анализу и быстрым, предельно простым, мудрым решениям, доступным выводам? Природным даром? Стоило мне брякнуть какую-нибудь глупость, она тут же говорила: «Представь себе такую картину...» И разворачивала передо мной полотно событий, ведущих к последствиям, соответствующим моей «идее». И уже не хотелось спорить, препираться. Оставалось только думать, искать другие варианты... И в молодости она была женщиной на удивление независимой, лишенной многих пороков, слабостей, предрассудков. Ошибок своих не стеснялась, тут же исправляла. Не ныла, не скулила, на других вину не перекладывала. Можно сказать, была сильной духом.

Меня поражало ее удивительное спокойствие, точнее сдержанность, ее достоинство, неосуждение чужого поведения, уважение чужого мнения. (И только денежная зависимость принижала ее. Это очень расстраивало меня. Пенсию, оказывается, она не получала потому, что сын без вести пропал на войне. Награды не пошли в зачет.) И я, глядя на нее, начинала относиться к людям и их поступкам без прежнего глупого, яростного осуждения и пристрастности. Училась понимать и прощать.

Многим ли доходил высокий смысл бабушкиных слов, «с верой сказанных, с надеждой услышанных», когда внимательно слушали ее в очередях и у колодца? А ведь бабушка никогда не прибегала к хитроумным маневрам, даже часто казалась мне чересчур прямолинейной, но ее, выверенные многолетним опытом советы, действовали безупречно и точно. Строгая справедливая доброта, чуть насмешливая приветливость и мягкая сострадающая ирония не делали ее слащавой, приторной.

Каждый наш с нею разговор улучшал настроение. Ясно и тихо становилось на душе. Одно ее слово излечивало меня, делало счастливой. Ее трогательной ненавязчивой заботой были пронизаны все годы моего проживания в Любимовке. Она сквозила даже в каждодневных, пустячных мелочах: надень резиновые сапоги, захвати с собой хлебушка...

Постоянно гостюет во мне грусть-тоска по бабушке. Любая мысль о ней теснит грудь и вызывает слезы любви и благоговения. Я глубоко осознаю благотворное влияние необыкновенной доброты ее сердца на меня и мою дальнейшую жизнь. «Много ли от нее во мне?» — не раз задумывалась я. И отвечала себе: «Все лучшее от нее, от моей любимой бабушки».

ВНУЧОК

Хожу вдоль железной ограды детского дома. Что-то Леша не торопится выходить. Может, школьные дела задержали? Остановилась около лавочки, как раз напротив ворот детдома. На ней сидят две женщины и разговаривают.

— ...Села в полупустой автобус и задумалась. Знаете ведь, сколько забот в голове колом застревают. Мысли прервал звонкий мальчишеский голос: «Бабушка! Почему у коровы четыре сиськи, а у теть две?»

— Так природой задумано, — ответила ему женщина лет сорока.

— Нет, бабушка! Здесь причина должна быть какая-то, а не просто так, — очень серьезно сказал мальчик.

Минута тишины, и опять возглас:

— Потому что у коровы четыре ноги! Поняла?

— Поняла, Ваня, — смеется молодая бабушка.

А я тут же вспомнила недавний разговор со своей двухлетней внучкой:

— Юлечка, я старая?

— Неть.

— Молодая?

— Неть.

— А какая же я?

Юля сделала паузу, подумала и сказала:

— Халесяя...

Ваня продолжал задавать вопросы, а женщина отвечала ему спокойно, терпеливо и ласково. Я обратила внимание, что слово «бабушка» мальчик произносит как-то особенно громко, радостно, звонко, на весь автобус. Будто хочет сказать: «Пусть все видят, какая у меня хорошая бабушка!» Он вертит головой и крепко держится за бабушкину руку. Его личико сияет. Мне понравилась приятная располагающая манера общения этой женщины, и я обратилась к ней:

— Молоды вы для такого внучка. Ему, наверное, лет восемь?

Глаза ее вдруг увлажнились, губы на мгновение дрогнули, сдерживая нахлынувшую боль:

— Ванечка из нашего детского дома. Каждое лето в моей семье живет.

Смутилась я, растерялась от волнения. Не ожидала такого поворота разговора. Взглянула на Ваню. Он, прижавшись к бабушке, медленно перебирал васильки. Лицо серьезное, взрослое, застывшее. Губы сжаты. Глаза потухли. Долгим отсутствующим взглядом в окно автобуса он отвлекался от печальных мыслей, отгораживался от того, что не хотел слышать, о чем не хотел помнить ежеминутно. За лето он привык к тому, что у него есть бабушка. И вдруг — опять про детдом. Эта ужасная любопытная тетка уже знает, что бабушка неродная ему! И он уже не обращается к ней на весь автобус радостно и гордо. Он молчит.

Я шепчу женщине:

— Может, не надо... лишний раз?.. — и глазами показываю на Ваню.

— Ничего, он живет в реальном мире. Так лучше.

— Наверное. Разве убережешь? Вот и я нечаянно...

Автобус тяжело покачивается на неровностях дороги.

Взгляд Вани долго не задерживался на мне. Я понимаю его. Он боится моих расспросов, грубого проникновения в измученную душу — в глубокий колодец детских бед и невыразимых страданий, в котором давно поселилась обида на непонятную, незаслуженную боль... А когда перепадает ему от кого-то немного ласки, он вначале воспринимает ее изболевшимся сердечком как боль и проглатывает эти толики заботы, как горькое лекарство. Сердце потихоньку смягчается, оттаивает, хотя оно еще долго добро принимает настороженно: сжимаясь и вздрагивая... Но проходит время, и он начинает верить. Вот и этой женщине Ваня поверил...

Автобус тряхнуло. Бабушка взяла Ваню за руку. Я почувствовала, как дрожит его душа, как затаенно, молча, только взглядом, с болью изливает он ей свою нерастраченную детскую любовь. Я вижу в его глазах чуткий испуг, боязнь потерять. Он тихо окликает бабушку, заговаривает с ней, ловит каждое слово. Когда еще будет такое, чтобы его рука была в ее большой, надежной? И в понимании его хрупкого, кратковременного, выстраданного счастья я поднимаю глаза вверх, чтобы не потекла жгучая, горькая слеза на виду у мальчика, чтобы моя боль и жалость не слилась с его болью.

Тихий разговор о детдоме продолжается. Грустно и беспокойно блестят глаза Вани. Задерживает он потаенный глубокий вздох и медленно судорожно испускает его.