Надежда

К дому подходила в сильном волнении. Во дворе пусто. В прихожей непривычная тишина. «Радио не бубнит», — догадалась я. Утренний полумрак, будто асфальтовыми глыбами заполнил комнату. Неуютно почувствовала я себя в родной хате. Глаза понемногу привыкли к темноте. «Странно, это окно никогда не занавешивалось одеялом», — недоумевала я, зябко, от нервной дрожи, передергивая плечами.

Вдруг дикий вой заполнил весь дом. Я вздрогнула. Мороз пробежал по спине. Заложило уши и отключило мозги. Крик исчез неожиданно, как и появился. Дом погрузился в гнетущую тишину. Оцепенение прошло, но я никак не могла сосредоточиться. Что здесь происходит? Откуда крик? Чей? Чтобы прийти в себя от страха, вышла на крыльцо. Во двор заглянула Лиля, но не бросилась, как всегда, на шею, а присела на порожек.

— Совсем плохая ваша бабушка. Скоротечный рак ест ее. Врач сказал, что организм разрушен неизлечимой болезнью, нет шансов на выздоровление, — пробормотала подруга.

Плечи ее затряслись. Она плакала, как маленькая старушка: беззвучно, зажав голову между ладонями.

— Я тоже любила твою бабушку. Не вызывали тебя. Не хотели волновать...

Я не видела, как принесли почту, как заходили соседи. Пришли родители и забрали меня в дом. На кухне послышался шорох.

— Посмотри, может, бабушка пришла в сознание? — попросила меня мать.

Я приоткрыла плотный полог, закрывающий проем двери. На кухне полумрак. На окне шторы задернуты. На кровати едва угадывался контур тела. Как похудела бабушка! Голова обтянута прозрачной кожей. Глаза глубоко запали. Остатки волос отдельными серыми пучками свисали на подушку. Полуоткрытый рот беззубый, черный и страшный. «Бабуля, что сделала с тобой болезнь?» — мысленно ужаснулась я. От жалости к ней со мной стало плохо.

Крики то затихали, то возобновлялись. Бабушка к вечеру очнулась и сразу спросила:

— Приехала?

У меня сжалось сердце. Я подскочила к ней, прижала ее сухонькие руки к своему лицу. Она прошептала:

— Дождалась, — и опять закрыла глаза.

Я не отходила от нее. Наконец, она снова пришла в себя и попросила:

— Детонька, водички налей. Печет во рту, спасу нет. Не забудь руки с хлоркой вымыть. Хоть говорят, что болезнь не заразная, да лучше поберечься.

— Помою, бабушка. Попейте молока. Может, из моих рук вкуснее. Помните, как вы меня больную кормили и так же приговаривали? — изо всех сил стараясь не заплакать, говорила я.

Бабушка поела и спокойно задремала. Вдруг она забормотала:

— Ухожу в бесконечность... Пусть похоронят меня в том платье, что ты шила...

Душа моя тебя позвала, и ты приехала...

— Бредит, — вздохнула мать. — Измучилась, бедная. Адская боль отлучила от сна. Уколы уже не помогают. Она как одна огромная рана. Когда теряет сознание, то не контролирует себя. Кричит, говорит что-то маловразумительное и просит дать любых таблеток, чтобы больше не мучиться. Давно столько не говорила.

— Иногда перед смертью человеку лучше становится. Даже с постели некоторые начинают вставать, — сказал отец.

— Почему так? — спросила я отстраненно.

— Твой дед Яша предполагал, что природа сама заботится о человеке: в организме вырабатывается вещество, которое облегчает уход из жизни и даже создает иллюзию блаженства. Только тяжелобольному не хватает спасительной инъекции организма, — шепотом объяснила мать.

Снова крик. Забормотала бессвязно: «Душа твоя беспокойная, бесприютная...» Потом тишина. Видно, я задумалась. Очнулась от шороха передвигаемого стула. Родители стояли рядом с бабушкой, перекидываясь тихими фразами. Она дышала сдавленно и неровно. И вдруг четко, почти без хриплых звуков произнесла:

— Радость моя, внученька. Радость моя... — и затихла.

Я уткнулась в подушку, заглушая рыдания.

Тишь хрустальная тяжелой дремою легла на усталое село. Время для меня остановилось. Ночь стояла безжалостно длинная и на удивление светлая. Я во времянке одна. Мои мысли скорбны и трудны. Ложится смерть на сердце раной рваной... Что значат слова бабушки, произнесенные с нарастающей печалью перед моим отъездом на Украину? «Есть в жизни только достойно вынесенное страдание». А как же счастье? «Человек счастлив, когда радость и любовь сильнее боли. Бывает любовь, которая все может перенести... У вас еще есть надежды иллюзии, а из меня они давно ушли, вместе с болезнью. Мне остается только поддерживать жизненные силы, сопротивляться угасанию...» Она чувствовала конец, но не была готова к нему? Душа восставала против страданий. А как же ее Бог? А вера, жертвенность, божественная доброта, на которую способен не всякий человек? Я так и не успела разобраться в ее фразах: «Бог бесконечен, Он не имеет границ, поэтому рядом с ним уже никого не поставишь... Делить с Богом его Сущность, принять все, вынести все и не отчаяться, остаться самим собой. Вот для чего больному оставлено сознание...» А как же ее праведная жизнь? За что ей такое испытание? Христа люди распяли, а он ее.... И это называется любовью? Не понимаю...

Дальние улицы еще прячутся в синей мгле. Слабый свет втекает в комнату. В форточку дышит прохладой и влагой слабый предутренний ветер. В окне вздрагивают ветки, и сердце вздрагивает...

Утром мелкой дробью начал досаждать дождь.

Рассвет словно кровоточащая рана. Как больно начинается день!

Хоронили бабушку после обеда. Брильянтовая россыпь утреннего дождя еще не исчезла и будто слезами орошала сосновые ветки, устилавшие дорогу, которой завершался ее земной путь. Я не смотрю на бабушку. Я хочу, чтобы она осталась в моей памяти прежней, красивой. Время всегда было милостиво к ней. Но неведомая сила заставляет. Останавливаю взгляд на волосах. «Пеплом скорби сквозит седина... От печалей серый пепел порошею стелется... И в этом тоже проявляется незыблемость истин, произносимых ею: простых, ясных, убедительных. Безымянной звездой взлетит она на небо...» — думаю я устало и бессвязно. В голове мелькает строчка из чьих-то выстраданных стихов: «Длинней обиды горькая вина...»

Медленно тронулась процессия. Люди, как вечерние тени, со всех сторон тихо вливаются в горький поток. Не из любопытства шли — из любви к ней. Вроде бы тихо, незаметно, ненавязчиво жила, а заполнила пространство вокруг себя добром. Не ожидала я, что так много людей придет проститься с бабушкой. Видно, они, если и не полностью ее понимали, то, наверное, хотя бы чувствовали притяжение к ней. Осознавала ли она эту свою способность или считала нормальным житейским проявлением?..

К чему до боли сиротливая, мучительная похоронная музыка, рвущие душу литавры? И без них неземная тоска душит, воскрешая в памяти безвозвратно ушедшее.

Стынет душа потерей хорошего человека, жалостью заполняется не слезливой — молчаливой. Всюду вижу траурные глаза, оцепеневшие лица тихих пожилых людей в черном, с выражением молчаливого сострадания и сочувствия. Странно, маленьким ребенком мне казалось, что с жизнью расставаться просто. Теперь иначе думалось... Боль утраты сковывает мысли и горло. Даже соседки не шепчутся. И только в конце толпы две женщины тихонько перебрасываются словами, будто горохом о пол стучат. Они из числа любопытствующих завсегдатаев. Понимаю и принимаю их как неизбежный факт. Такие всегда находятся...

Я впервые хоронила близкого человека. Самого близкого. Одно дело знать, что смерть существует, другое — видеть ее неотвратимость, неизбежность. Черная стрела моего горя вонзилась в ворота кладбища. Люди остановились. Казалось, им было очень трудно переступить черту, за которой начинается небытие. Слышу чьи-то тихие голоса: «Так красиво и так печально!» «На кладбище всех объединяет боль: своя ли, чужая ли... Странно, но это так...»

Переступили... Потом люди говорили и говорили... Я ничего не чувствовала и не слышала. Слезы текли и текли. Я понимала только одно: больше нет самого дорогого мне человека.

Теперь я часто вспоминаю годы, прожитые с бабушкой. Чем они для меня обернулись?