Лекарство

– Это такая смертельно опасная штука, – продолжил зам, обращаясь к Заваеву, – которая поражает печень или кишечник кроликов. Методов лечения толком до сих пор нет, и запущенный кролик непременно погибает. Что самое интересное (тут Андрей Никитич сладко причмокнул), паразит кокцидия настолько живуч, что погибает только при температуре в сто градусов! Сейчас на этом экране вы сможете увидеть, как происходит заражение... и что происходит дальше, простите за тавтологию, господа.

Кирилл вперил взгляд на большой экран, где крупным планом камера выхватила забеспокоившегося Бурика. Тот с выпученными глазами старался увернуться от руки лаборанта. Едва переводя дыхание, Кирилл наблюдал, как лаборант после очередной попытки схватил-таки несчастного кролика и прижал того к поддону. Рядом, в соседней клетке, забился в самый темный угол Рыжчик, точно надеясь там обрести потерянный покой.

– Итак, – Андрей Никитич щелкнул какие-то переключатели на скрытой панели под смотровым стеклом, и экран на секунду погас; затем изображение ожило, – вы видите ткани кишечника кролика с, не побоюсь этого слова, микроскопическим увеличением, благо новейший зонд не доставляет Бурику дискомфорта. Сейчас тут окажутся злющие враги, вот-вот... так... да, лаборант запустил в Бурика целую колонию кокцидий.

Не прошло и минуты, как на экране замелькали то ли шарики, то ли овальчики, под скорлупой которых таилась неизбежная смерть.

– Тише, тише, ты что? – зашептал дядя Витя, почуяв, как под его рукой задрожало тело мальчика. – Кролику не больно. Это ничто по сравнению с тем, как его кололи...

Кирилл не слышал объяснений, перед глазами у него поплыло какое-то сизо-оранжевое облако, лоб набух как гроздь винограда, готовая сорваться с ветки.

Андрей Никитич между тем разъяснял важным гостям, что за микроскопическая война происходила на экране, где одноклеточные клетки кокцидий были атакованы более крупными микробами, точно кавалерийской атакой с фланга, и отброшены в расплывающуюся розовую массу желейного вида. По крайней мере, камера зонда так видела ту завесу, что заволокла пораженные участки.

Вся сцена напоминала некую батальную схватку, где генералы склонились над картами и тщательно проводили рекогносцировку местности, изучали расстановку сил и наиболее горячие места сражения. В самый пыл незримой борьбы, когда в ушах зазвенело от грозовой тишины, ворвался Кирилл и как фурия набросился на военачальников битвы, тщетно стараясь разметать и раскидать их хоть и жилистыми, но всё же детскими руками.

– Мучители! Звери! Что же вы делаете? – вопил Кирилл не своим голосом, как ему казалось, хотя всё окружающее плыло, как во сне, и даже собственные слова звучали откуда-то сбоку и сверху, приглушенные подобно эху далекого грома. – Вы же хуже тех животных, которых вы так мучаете... Что вы, как стервятники, налетели на кроликов? Вам живые не интересны, ведь вы... вы питаетесь падалью.

– У мальчика истерика! А ну быстро выведите его отсюда. Откуда он вообще здесь взялся? – кричал покрасневший зам, на лысине выступил пот, и полные капли побежали с висков, стекая по стеклянным дужкам очков.

Другой лаборант бросился за Кириллом, пытаясь скрутить его, как первый скрутил кролика. Кирилл почти ничего не соображал и не видел, но брыкался, как хватается утопающий за воображаемую веревку спасения. Отец, шедший по направлению к нему, потерял строгие очертания и расплылся, подобно розовой желейной массе.

Последним, что Кирилл услышал, был свист планшета, вылетевшего из рук аналитика на звонкий пол. Крепкие руки сжали его, и мальчик потерял сознание.

Глава 4. Гротеск.

Стояли густые сумерки, за окном не было видно ни зги. Только кое-где далеко внизу, то в одной, то в другой стороне мелькали фары автомобилей, выхватывая из темноты серые дома спального района. Григорий вслушивался в ночь, пытаясь уловить звуки, но до предпоследнего этажа шестнадцати-этажки долетало лишь фоновое гудение. Тогда Григорий провел по холодному стеклу окна; раздался режущий ухо скрип. Этот звук несколько вывел его из задумчивости. Позади кто-то стукнулся о ножку кухонного стула. Григорий обернулся.

– А, это ты, Оля? Не спится? Двенадцатый час, однако!

– Да всё не могу уснуть, мучают какие-то тревоги.

Вошедшая дама ростом оказалась чуть пониже мужа, и на его довольно крепком фоне телосложения казалась несколько несуразной, угловатой. Может быть, это ощущение усилилось от вошедшей в привычку скукоженности, а может от небрежно растрепанных волос. Правда, всё это обращалось в ничто при прикосновении: от темных волос веяло чудной свежестью, так что тут же хотелось в них уткнуться всем лицом, теряя счет секундам и минутам. Григорий так и поступил. Приятное, кутающее тепло шло от тела жены. Прошли долгие минуты в тишине, прежде чем Григорий оторвался и взглянул на нее. Своими большими коричневыми глазами Оля смотрела на него с удивлением. Абрис ее лица имел скорее форму круга, чем овала, и больше походил на солнышко. Маленький подбородок, тонкий нос, тонкие губы улыбались как лучики, и, как нельзя кстати, широкие бездонные глаза сидели необычно далеко от носа, будто в самом деле по краям. Но, на удивление, такое странное расположение глаз придавало Оле очаровательную миловидность и женственность, а в ее взгляде читалась нежность. Григорий в очередной раз поймал себя на мысли, что трудно не поддаться очарованию этих удивляющихся глаз. Причем, такой эффект у нее получался ненароком, помимо воли, и всё казалось, что Оля тебя по-доброму журит за безобразное поведение и поступки, дивясь, как младенец: а почему же этот дядя так себя ведет, или делает то-то и то-то?

– Что же тебя так тревожит, родная? – улыбаясь, спросил Григорий.

– Сама не могу понять, что-то смутное шевелится в душе, точно червячок какой-то, как тогда, год назад, помнишь? – Оля полузакрыла глаза, вспоминая, брови сдвинулись и разошлись в волны удивления на маленьком лобике. – Ты тогда тоже долго стоял у окна, а потом начались те ужасные припадки, когда ты всё в доме метал как ветхий мусор; череда жутких ночей и кошмаров. Я не хочу снова проходить через это.

– Не волнуйся, Оля, иди сюда, – он прижал жену к себе, стиснув в крепких объятьях, как медведь сжимает тонкое деревце. – Я же тебе говорил, что всё можно научиться легко контролировать. Да, побочный эффект неприятный выходит, но цель же всей моей работы – не сиюминутное благополучие всех и всего. Может, это зарево новой жизни для человечества?

Григорий расплылся в мечтательной улыбке, рисуя в воображении открывающиеся радужные перспективы.

– А между тем наш сын нуждается в медицинской помощи, когда ты грезишь о далеких рубежах, – мягко, но твердо произнесла Оля, сжав тонкие губы.

Григория точно хлопнули рукой по голове, как лентяя, который на дежурстве забылся в сладкой дреме.

– Что за чушь ты говоришь? – фыркнул он.

– Вовсе не чушь, – возразила она.

Как снежный ком разрастается в гигантскую лавину из-за хлопка в горах, так разговор разросся, нанизывая одно неосторожное, оскорбительное или неделикатное слово за другим.

Как часто бывает, ссора началась с пустяка, из-за колкого слова, которым отвечаешь на то, что тебе не понравилось в обращении собеседника. Казалось бы, сдержись хотя бы один из участников скандала – и ничего бы не было, всё бы затихло и потухло, как костер тухнет без подбрасывания веток. И пили бы оба сладкий чай и закусывали мармеладом. Но как же трудно удержать, промолчать, не высказать колкость, когда тебя самого больно уязвили! Как невыносимо мучительно чувство, когда слышишь будто со стороны свой голос, язвящий и разящий близкого в самое больное, незащищенное место. Лучше всего о таких брешах в броне знает лишь тот, кто находится с тобой постоянно рядом, видит тебя во всевозможных ситуациях и проявлениях, зачастую не скрываемых самообманом или ложным блеском, предназначенным для окружающих, менее близких, людей.

Таким больным местом для Оли был ее сын. Кирилла она любила как единственного и, возможно, последнего ребенка. С мужем они были одногодками и в недалеком будущем возможность родить второго тускнела быстрее мелькающих за окном фар крошечных машин, уносящих водителей по неотлучным ночным делам. Григорий прекрасно знал о глубоких материнских чувствах Оли. Сам он редко проводил с Кириллом время, целиком поглощенный своей научной работой, предоставляя воспитательный процесс матери. И уж точно нового возмутителя спокойствия в доме не хотел.