Сороковник. Книга 3

Передо мной — тяжёлая дверь из почерневших досок морёного дуба. Кованые петли-журавли. Кольцо-ручка, до которого пока рано дотрагиваться, ибо нет главного — скважины. Сам ключ — в моей руке, лезвие, странно дрожащее, словно готовое расплавиться и потечь, чтобы потом застыть в новой, нужной мне форме. На нём всё ещё кровь, засохшая кровь обережника, это она помогает творить волшбу, преобразует в моём подсознании облик портала в иной, наиболее удачный для дальнейшей работы. Откуда же я знаю, как устроен портал? А дверь — это просто. Работает простейшая связка: ключ — замок.

Вот он, ключ. Только вставить его пока некуда.

Потому что для перехода в новый мир нужны якоря. Так учил Николас.

Для маленького Рика якорем послужили брелок с изображением города и кольцо некроманта. Для меня, дрожащей от страха под проседающей защитой в заваленной пещере — родная дверь в родной дом. Для Маги — должно быть, я сама с детьми и нашей общей аурой. Что может потянуть меня в Васютин мир?

Я в бессилии опускаю руки. Ничего. Никого.

У Васюты была Любава, выкрикивает внутренний голос. Ну же, Ваня! Женщина, так на тебя похожая, с твоими глазами, с твоей косой, с твоей улыбкой. Лапушка! Ваня, очнись!

И я вспоминаю. И глаза, и улыбку, и маленькую кисть, теребящую платочек. И как в солнечном луче переливаются цветные камни в кольцах червонного золота, а одно кольцо, на безымянном пальчике, простое, серебряное, обручальное. Вижу лазоревую ленту, вплетённую в косу, жемчуг, богато украсивший кику, золотое шитьё душегрейки, трогательно вздымающийся при каждом вдохе животик… сапожки, расшитые златомсеребром, сарафан из парчи, рубаху тончайшего полотна, всю в обережной свастике. Вижу стул, резной, с высокой спинкой, с мягкими подушками. Прялка рядом с ним пустая, без кудели. Стол у самого окна, на столе шкатулка рукодельная, рядом с ней — крошечная рубашечка, как раз на новорожденного… приданое для малыша. Хоть и коротко было видение в Васютином доме, однако запомнилось многое. Я не просто помню. Я — вижу. Тяну на себя. Бросаю… нет, хватаю якорь.

Массивный ключ сам скользит в скважину, поворачивается легко, без зацепок. Помедлив немного, берусь за холодное бронзовое кольцо. Дверь поддаётся, и в лицо мне дышит прохлада другого мира — столь отрадная после смертоносного жара этого. Не знаю, куда исчезает дубовая створка. Должно быть, всё это — дверь, скважина, ключ — обязательные атрибуты ритуала открытия, и у каждого они свои, но вот отпала в них надобность — и они уходят, выполнив предназначение. Проход открыт. Заходи.

Почему-то я ожидала увидеть на той стороне продолжение города, как и при переходе из своего мира. Вместо этого меня встречают темнота и безлунье: там тоже ночь, но без фонарей, без мостовой, без каменных стен, разогретых дневным солнцем и выстуженных ночью. Там словно бы вообще — ничего, пустота. Ветер доносит до меня запах влажной травы, запах воды. В отдалении слышен плеск волн, а совсем рядом — беспокойное ржание.

Это луг или поле, говорю себе. Просто я смотрю из освещённого места в темноту, а потому ничего не могу разглядеть толком. Вот мне и кажется, что там пусто.

Слышится бойкий топоток, и в широкий проём, оставшийся вместо двери, заглядывает жеребячья мордочка, чёрная, с белой отметиной на лбу. Позади меня приглушённо охают несколько голосов. Не обращая на них внимания, я выуживаю из кармана несколько завалящих кусочков сушёного яблока и протягиваю на раскрытой ладони малышу. Тот, бесстрашно потянувшись за угощением, выдвигается из проёма весь — тонконогий, мосластый, с аккуратно подстриженной гривкой и подровненным хвостиком. С удовольствием подбирает мягкими губами лакомство, а затем принимается меня обнюхивать и фыркать.

А вслед за ним… Порог переступает самое очаровательное создание, которое я только видела. Блестит и переливается атласная угольно-чёрная кожа, доверчиво из-под мохнатых ресниц косят дивные карие очи. Деликатно цокают копыта, отполированные, покрытые лаком … Вздохнув, она испускает призывное ржание, подзывая сыночка.

Какая же мать оставит своего ребёнка? Да в любой мир за ним примчится, сотню порталов откроет, везде найдёт.

У меня темнеет в глазах. Вот-вот я пойму что-то важное…

— Донна? Полчаса истекли. Вы закончили, как я вижу?

Не дождавшись ответа, Тёмный осторожно, но настойчиво выводит меня из толпы. Да, здесь уже полно народу. На нас не обращают внимания, и это понятно: есть зрелище куда более интересное, чем неприметная, просто одетая женщина. А может, и охранник глаза отводит, ведь обеспечил же он мне эти полчаса покоя, как я и просила… Я вдруг обнаруживаю, что дышать — это неимоверно трудно. Нужно расширить лёгкие, втянуть воздух, задержать его на какое-то время, вытолкнуть с определённым усилием… Сильные руки поддерживают меня, не позволяя упасть.

— Донна Ива! — голос сопровождающего требователен. — У вас есть с собой хоть что-то энергосберегающее? Кольца, амулеты?

Кольца? Почему он спрашивает, разве не видит? Пытаюсь поднять руку, пошевелить пальцами, чтобы продемонстрировать оба своих кольца — но какой-то песок щекочет фаланги. Что это? В такое же первовещество рассыпается, стоит к нему прикоснуться, кругляш камеи в кармане. Зато бархотка, злосчастный подарок дона Теймура, ожив, с неожиданной быстротой обвивается вокруг запястья. И мне сразу становится легче.

Уже можно просто дышать, без усилий. Можно смотреть, как переговариваются, переглядываются в толпе. Люди собрались отовсюду: и с европейского сектора — в наспех накинутых сюртуках и камзолах, шалях и салопах, и русичи — в кафтанах, из-под которых у многих проглядывают исподние рубахи, женщины так вообще с головы до пяток закутаны в большущие узорные платы, кое-кто — с узелками… Они думали — пожар, осеняет меня. Ещё бы, полыхнуло здесь на весь город! Ах, бедный Рорик, бедный Рорик, как же ты сам себя подставил…

— Куда теперь? — выводит меня из мысленных стенаний оклик сопровождающего. И слышится в нём какая-то особая интонация, заставляющая насторожиться.

— Что значит — куда?

Помедлив, он продолжает.

— Я имел в виду — домой, к мужу, или всё же… — он кивает на портал. — Или туда, с ними?

Один из Муромцев, поцеловав жену в лоб, отстраняет её и решительно направляется к проходу. Женщина, охнув, бежит вдогонку, вцепляется в мужнин локоть, но не голосит, не уговаривает, а молча семенит рядом. Так они и заходят в открытый проём, вместе.

— Мне были оставлены инструкции на действия при определённых обстоятельствах. — Никак этот тёмный не желает оставить меня в покое. Чего он от меня добивается, в конце концов? — Донна Ива, мне поручено вам передать… — Он снова медлит. — Выбор за вами. Здесь и сейчас.

И вдруг я понимаю.

Здесь и сейчас.

Мы все — делаем выбор. Уходящие один за другим русичи выбрали быть первыми, они должны узнать, как там, на родине, и та ли это родина, а то, быть может, снова Мир развлекается? Те, кто остались — выбрали ждать, и, клянусь вам, это тоже нелегко. Те, кто, повздыхав, разворачиваются и уходят — выбрали остаться.

И вновь доносится с той стороны призывное ржание. Мать беспокоится за непутёвого сыночка. Мало того, что не спит, так его и носит где-то в ночи… Теперь я понимаю.

— Выбора нет, — очнувшись, говорю вопрошающему. — Это всё иллюзия. Видимость, будто бы всё зависит только от меня. На самом деле — всё давно уже просчитано и решено без донны Ивы, а её просто отпустили побегать напоследок на длинном поводке, создав иллюзию свободы. Что вы на меня так смотрите? Куда я денусь от детей? Туда, вы говорите? — указываю на портал. — Могу, конечно, и уйти. Да только что мне там одной делать?

Потому что, продолжаю мысленно, ты уж прости, Васенька, но только дочек я на тебя не променяю. Да и сам ты Сороковник мой принял, чтобы я к ним вернулась. Чтобы счастлива была. Чтобы… наверное, не мозолила глаза сходством проклятым с твоей ненаглядной, ибо, подозреваю, ты и сам запутался, меня ли ты любишь, или её во мне?