Задание
(Повесть)

Так еще в самом начале блокады была обнаружена диверсия, организованная фашистской разведкой. Расчет заключался в том, что наводнение Ленинграда массой фальшивых карточек приведет к быстрому истощению продовольственных запасов и к окончательной гибели города от голода. Диверсия имела систематический характер и планировалась на весь период блокады.

«…Считаю необходимым отметить также, что качество полученного мною оборудования не полностью соответствует технической сложности задачи. Однако привлеченный мною специалист способен, по-видимому, даже на такой машине довести идентичность продукции оригиналу до высокой степени.

Подготовка кадров для массовых акций будет завершена к середине ноября, как и намечалось.

Майор Краузе».

Из рапорта начальника

спецкоманды «04-Р»

3. IX.42 г.

— Я все больше думаю, — сказал Сергей, — что базироваться на партизан мне нельзя. Деревня — все на виду. А Краузе не дурак, своих людей наверняка там держит, помимо гарнизона. Появлюсь в деревне — и привет. А в лесу сидя, ничего не сделаешь, работать надо вблизи самой школы. Если не в самой.

— Что ты мне долбишь, что черное — это черное? — вяло сказал Хазин, растирая ладонью лицо — он не спал вторые сутки.

Они сидели в зашторенной полутемной комнате. Ветер шевелил тяжелую занавеску. Весь пол у окна был покрыт битым стеклом.

— Если придумал что, — сказал Хазин, — то не тяни.

— Придумал. Я там появлюсь как глухонемой, скажем. Юродивый. В общем, придурок.

— Придурок… — вздохнул Хазин, — ну и что ты сможешь делать? Ходить да мычать? Чуть что умное сделаешь, тут тебе и… Как ты местных будешь привлекать? Ни с кем же не поговорить, не встретиться. Как без рук.

— Руки я себе нашел. Буду ходить с мальчиком. Племяш он мой, допустим. Я-то беспомощный, он за меня все делает, и подозрений это не вызывает.

— Слишком эффектно. Это же все-таки Краузе! Такой спектакль у него под носом. Нет, выпукло слишком.

— Да почему?! Вы что, в деревнях не бывали? Там чуть не в каждой свой дурачок.

— Это же как сыграть надо! Хотя… — Хазин оживился, — бороденка у тебя растет плохо, реденькая, клочками. Сено в волосах, в глазах пусто… А парнишка вокруг шустрит, милостыня там, разговоры слушает, с кем надо сам поговорит… Да, ничего. Но где такого парня взять? Проболтается, не сыграет…

— Парень есть.

— Способный?

— Более чем. Круглый сирота к тому же. Подготовлю за две недели.

— Стоп, стоп! Не увлекайся. — Хазин встал, потянулся и зашагал по комнате, хрустя подошвами на битом стекле. — Давай-ка все заново взвесим.

Подготовкой мальчика занимался не один Сергей — несколько инструкторов обучали его профессии разведчика. Он изучал по картинкам форму и знаки отличия родов войск немецкой армии. Любимым предметом было у Лешки изучение оружия, в основном немецкого. Разбирая и собирая парабеллумы, автоматы, карабины, он так наловчился, что, например, пистолет «вальтер» собирал с закрытыми глазами. Эти пистолеты он полюбил за изящество и удобство. Он спросил Сергея, дадут ли ему пистолет в личное пользование. Сергей понимал, что Лешка, как всякий мальчишка, увлечен игрой в оружие. Все эти занятия да и туманное, совершенно пока неясное для Лешки будущее задание тоже были игрой. Игра помогала обучению, и Сергей не хотел обрывать ее раньше времени. Он объяснил, что работа разведчика заключается не в том, чтобы убивать врагов, это делают солдаты на фронте и партизаны, а в том, чтобы узнавать о враге важные сведения, которые помогают победить в войне. И что если дело дошло до стрельбы, то это, вероятней всего, провал. Лешка поскучнел, и Сергей добавил, что разведчикам все-таки приходится пользоваться оружием и стрелять надо уметь отлично, но носить пистолеты с собой им не придется, при случайном обыске это может все погубить.

Стрелял Лешка плохо. Прилично получалось только из винтовки, да и то с упора. Сергей заметил, что стрелять из автомата с рук Лешка даже побаивается. Когда тяжелый немецкий автомат начинал грохоча трястись у него в руках, Лешка смотрел уже не на мишень, а на автомат — старался совладать с ним и вернуть в прежнее положение. Сергей надеялся, что дело наладится, когда мальчишка физически окрепнет, он был еще слаб.

Да и не диверсанта же он из него готовит, не бойца. Куда ему с такими ручонками! Сообразительность, способность не теряться, ну и, конечно, высокая сознательность — вот что в нем самое ценное. Все это так, но, если они попадут в переплет, драться придется одному. Может, попробовать найти другого? Времени мало, но еще несколько дней есть.

Сейчас он смотрел на мальчика, старательно закрывавшего глаза, но, конечно, не спящего. Худое плечо торчит из-под одеяла, бледная щека. Длинные ресницы. Он только что заметил, какие у Лешки длинные ресницы…

Да нет — спит. Сморило.

Нет, не будет он никого больше искать. Он привязался к этому молчаливому мальчугану с большими взрослыми глазами. Да и Лешка к нему… Они сроднились за эти дни. А это стоит многого.

Сергей прошел в свою комнату, сел на кровать. Он впервые дал волю тому неясному чувству, которое тщательно подавлял в себе в эти дни. Оно возникло в тот момент, когда, пораженный Лешкиной наблюдательностью, он сложил в голове план операции. Он тогда увидел способ, которым лучше всего можно выполнить задание. От того, выполнит ли он его, в какой-то степени зависит судьба Ленинграда, его способность выстоять. И здесь необходимо отбросить все личное. Он был профессиональным разведчиком и давно научился не принимать в расчет свои желания и свою безопасность. Но мальчик… Чем кончится для него вся эта история? И имеет ли Сергей право брать его на опасное задание? Но ведь все уже с Хазиным взвесили: самый правильный путь — этот. Юродивый и мальчик-поводырь. И надо все время помнить, что от них зависит, умрут ли от голода еще тысячи таких мальчиков или выживут. И помнить только это и ничего более! Но все же…

Тревожное и неприятное чувство, которое Сергей подавлял в себе все эти дни, было чувство вины перед Лешкой.

Лешка занимался необычной тренировкой: его учили владеть своим лицом. С ним работал болезненный молодой человек в очках, дужки которых были перевязаны нитками. У него были необычайно длинные пальцы, кисти рук казались огромными и жили как бы отдельной от тела жизнью. Лешка с трудом отводил от них глаза, смотреть на движение пальцев было интересно и немного смешно.

Молодой человек был студентом театрального института. После стрельбы, ходьбы по болотам этот преподаватель, да и само занятие казались Лешке несерьезными. Поэтому и получалось плохо.

— Ну хорошо, попробуем вот что еще, — молодой человек снял очки и протер их кусочком бинта. — Заплачь.

— Как? — удивился Лешка.

— Ну как, слезами, по-настоящему, чтоб плечи тряслись, лицо исказилось — и слезы, слезы!

Студент был какой-то издерганный и говорил резко и нервно, хрустя пальцами.

— Это же нарочно нельзя.

— Надо! Может понадобиться. Вот случится такая ситуация, что заплакать — значит спастись. Поймали тебя, понимаешь, поймали, и если ты будешь вести себя как лейтенант Шмидт, то любой немецкий кретин догадается. А ты маленький испугавшийся мальчик. А мальчики от испуга плачут. Я понятно говорю?

Лешка кивнул и попробовал. Ничего не получалось.

— Это делается так, — сказал студент и задумался. — Попробуй вспомнить, ну, самое тяжелое в жизни, когда тебе было очень плохо. Ну?

Лешка опустил голову и пожал плечами. Студент покашлял, встал, прошел около Лешки и глухо, скороговоркой проговорил у него за спиной:

— У тебя мама умерла, я знаю, вспомни ее.

Лешка не обернулся. Он увидел маму, как она пришивает ему на холщовый карман для карточек большую белую пуговицу. Она тогда склонилась, чтобы перекусить нитку, и долго так сидела, потом вынула нитку изо рта и, отдышавшись, тихо сказала: «Принеси ножницы, Алеша…»