В той стране

Флигель, в котором живет Афоня, невелик. Печка, стол да диван. Пучки сухих трав развешаны у потолка, по стенам. Другие, толченые да молотые, в коробках да пакетах. Припасы чаевные – под рукой. Афоня сыплет в чайник того да другого. Пахучий дух, словно банный пар, ударяет в потолок и растекается. Лето зеленое…

Мне нравятся розы. Их мраморная точеность, тонкий аромат. Кремовые, белые, алые, розовые – все красота. Их теперь стали у нас разводить в палисадниках, по дворам. В июне цветет огромный розовый куст у Неумирухиных, в переулке. У Сурковых все лето – розы. Я хожу их глядеть.

Но когда зимою или от дома вдали, когда мне вспоминается лето, то сразу я вижу тесный дворик Афони.

У сарая, скрывая старые дощатые стены, тянется девясил, весь в желтых солнечных цветах, рядом – пахучий донник, ниже – лопухи хранят под широкими листьями ночную прохладу; здесь же – душица в сиреневом мелком цвете, мохнатая огуречная трава, ползучий чабор да мята. В яблоневой тени прячутся ландыши. Сначала все это выкапывалось в степи, в займище, на задонских холмах, приносилось, привыкало, на грядочках росло, теперь обвыклось, словно век тут живет. Раньше девясил у флигеля рос, теперь перебрался к сараю, на солнышко, там ему лучше.

Нынче народ богатеет. Стараются по двору бетонные да кирпичные дорожки проложить. У Афони идешь, и тонет нога в мягкой гусынке.

Цветы бабка его перестала сажать, здоровье потеряв. Лишь там и здесь проглядывают петуньи, дикая мальва сторожит палисад, к осени проглянут астры.

Сидим на скамеечке. Муравьи светлой тропкой тянут сладкие семена желтоглазого чистотела. Над головою дикие пчелы гудят. Здесь их дом, в старых дощатых стенах сарая, изрешеченных, словно соты.

– Очень полезные насекомые, – одобряет Афоня.

За полдень. Тишина. Воробьи устали браниться и купаются, топыря крыла, в ямках с горячей пылью. Терпко пахнет яблочной сушкой. За двором, в ветвях огромного вяза, смолкла иволга. С раннего утра она то пела, то дикой кошкой кричала, накликая дождь. Мраморные, точеные горлицы сонно стонут: «У-у-у… У-у-у… У-у-у…» Да гудит синий с отливом шмель, роясь в алых цветах фасоли.

– Помидор… – объясняет Афоня. – Иностранное слово. По-нашему – золотое яблоко. Это неправильно.

На большой ладони его тяжелый помидор, ало-розовый, налитой, с белой лопиной спелости.

– Неправильно, я считаю. Он дороже золота. Да! Именно так! У бабки моей есть золотое кольцо. Всю жизнь оно в сундуке, под замком сохраняется. Подохнем – в другой сундук перейдет. Какая польза? А это…

Ладонь у Афони просторная. Но увесистый помидор занимает всю ее. Он светит розовым, алым. Спелая кровь его готова брызнуть – лишь тронь. Афоня разваливает помидор пополам, обнажая искристую изморозь разлома. Неторопливо едим, смакуя сладкую мякость.

– Пом де оро… – повторяет Афоня. – Неправильно. Выше золота. Именно так!

Помидоры у Афони спеют в июне. В апреле копаются первые гряды. Как раз скворцы прилетают, казарки, гуси идут, цапли крылами машут – весна. Бабочка-крапивница появляется. Афоня копает длинные не гряды – траншеи, глубиной чуть не в пояс. Туда закладывается свежий навоз, прошлогодняя ботва, прелый лист, – словом, перина для тепла. Потом уже земля, в нее – рассаду, а сверху на деревянных дугах пленка.

И пошла маета: теплой водой поливать, вовремя закрыть да открыть, в жаркий полдень проветрить, чтоб не запеклись, к вечеру ли, в холод покрывала натянуть сверху пленки – песня длинная. Пришла пора сажать огурцы, морковку, остальную зелень. А там картошкой да деревьями заниматься. Теперь Афоня в огороде с утра до ночи. Он в неделю чернеет от весеннего загара, как-то подсыхает и становится похожим на того давнего чумазого кочегара с парохода «Москвин».

Огород и сад у Афони просторные, края не видать. «Раньше было мало, – смеется он. – А теперь с каждым годом все боле и боле становится. Будто набавляет кто. Под картошку копаю. День копаю, другой – нет конца. А раньше за день успевал. Годы, годы…» – признается он.

– Ну и брось половину, – советую я, потому что знаю: у Афони побаливает сердце. Он уже падал два раза в борозду. Лопата в сторону, он – в землю лицом. Приезжала «скорая помощь», отхаживала. А с грыжей он мучается всю жизнь.

– Ты скажешь… – машет Афоня. – А как же эти, которые с гитарами, на пятом этаже? Чего они будут есть?

Это он о родне, о дочери, зяте, прочих племянниках, которые любят налетать, когда все спеет и зреет. «На базаре дорого, дорого…» – жалуются они, набивая сумки огурцами, молодой картошкой, яблоками да грушами – всем в свой черед. Помощники из них никакие.

– Образование не велит, – объясняет Афоня. – И на гитаре надо играть. – Это он о зяте. Тот – мастер. – Ладно, – вздыхает он. – Всем хватит. И тем, и этим. Вот помрем с бабкой, вспомянут.

Хватает и тем, и этим. И родне, и на базар отвезти в просторной тележке на резиновых шинах. В дни воскресные впрягается Афоня и везет. До самой осени возит. В свою пору огурцы, помидоры, вишню, яблоки, картошку. В кителе с ясными пуговицами, в старенькой фуражке с потускневшим лакированным козырьком он тянет свою тележку рано утром. Торгует недолго. Его знают все. Отторгует, купит на выручку каймачку ли, мясца, а то и сладких калачей – бабка теперь не печет, – того да сего, чего с пенсии не ухватишь, а с барыша – сам бог велел. Газет возьмет с новостями, там, глядишь, полезные советы о зеленых растениях. Такие бумажки он вырезает и складывает. Будет время перечитать: зимой ли, ночью, когда не спится.

С базара приедет, я спрашиваю:

– Как торговалось?

– Все покупают, – отвечает он. – Они же с гитарами, на пятом этаже. Трень да брень, а потом жрать захотелось. Бегут на базар. Подряд все метут.

Иные, которые и без гитар, приходят на дом. За первыми огурцами, помидорами, вишней. Всем хочется свеженького.

Соседка, тетка Маня, ранней весной обычно ругает Афоню:

– На черта тебе это нужно! Старый человек! Ломаешь спину с парниками, с рассадой! Куда вы эти деньги копите?! Все одно спасибо не скажут. Как галчата, проглотят и будут орать: еще подавай… У меня – нехай позднее, зато руки отдохнут. Меньше дочки утянут. Себя надо пожалеть…

Афоня оправдывается:

– За зиму занудился… На волю охота. Как на огороде начну копаться – оздоравливаю. Это такая лека… Ученые, в газетах пишут… Именно так…

Тетка Маня лишь осуждающе головой качает.

Но в пору, когда у Афони поспевает первенькое, приходит и она разговеться. Мудрый политик, тетка Маня начинает поход свой с обычного:

– Здорово живете! Не болеете? Я – болею. А тут еще огурцы беды придают. Взошли веселенькие, а потом враз поделались вощаные. Кидала умом, кидала, либо сглазил кто… Может, ты чего присоветуешь?

Они идут в огород. Тетку Маню уже сгибают годы. Она будто ищет что-то, приглядывается к земле. Хотя что здесь искать… Налицо все, не глядели б глаза.

Невеликий свой огород содержит тетка Маня в порядке образцовом, всей округе это известно. Каждая грядочка и лунка у нее – словно картинка. Даже в межах и на дорожках малой травинке головы не поднять. Деревья – в аккуратных, словно глиной обмазанных, чашах. Не огород – парад первомайский.

Всякий, даже чужой, беспорядок тошен для нее.

– Эта тут для какого дела? – на ходу нагибается она и хочет вырвать петунью из земляничной гряды.

Афоня пугается:

– Я оставил. Пускай. Зеленое растение… Имеет смысл. Тем более – цветок.

– Цветок, он должен в палисаде цвесть, – укоряет тетка Маня. – А не в огороде. Ему так от бога положено. А это еще чего? – глядит она на высокую коноплю. – Тоже цветок?

– Полезное растение. От головы, – разъясняет Афоня.

Желтые ноготки безмятежно сияют среди баклажанной зелени.

– От всех болезней, – предваряя вопросы, объясняет Афоня. – Бабка оттапливает, пьет. Ей помогает.

Подорожник стелется на тропинке, конский щавель топырится, досужий паслен белым цветет, ромашка суется под ноги там и здесь – не огород, а ярмарка.