Проснется день

Хурдин рассказывал о жене и детях, слушал материнскую повесть о хуторской родне. В округе лишь родных братьев да сестер было четверо, теток и дядьев столько же, а уж двоюродные – самосевом росли. И все жили неплохо, грех жаловаться. И не единожды звали мать к себе средний сын Василий, дочь Раиса. Но мать жила одна. И как когда-то при покойном отце и большой семье, держала корову, коз, птицу, кабана выкармливала. Мать хозяйством гордилась и потому очень довольна была, когда Хурдин сказал:

– Пойдем поглядим, как ты тут хозяинуешь. Либо одни мыши на базу?

– Да чего, сынок, глядеть, – с притворной скромностью ответила мать. – Бабьи руки одни. Да и скотина вся на попасе.

Но поднялась она с охотою и с гордостью показала новый большой катух под шиферной крышей, где помещалась корова, козы и поросенку место нашлось.

– Триста рублей, золотая копеечка… Да спасибо еще ребятам, приехали, поставили. В один день… А как же, сынок, без катуха?

Старые катухи, которые ставил еще отец, плетневые, мазаные, на дубовых рассохах, – старые катухи уже свое отжили. Крыша на них там и здесь провалилась, пьяно хилились стены, и теперь лишь ласточки стремительно ныряли в черные проемы дверей.

– Ломать надо, – вздохнула мать. – Рук не хватает. Сломать да поставить бы тута дровник. Под белым небом дрова лежат и уголь. А надо бы…

– Ничего тебе, мать, не надо, – засмеялся Хурдин. – Бросить тебе все да поселиться на покой. Ко мне бы поехала.

– Нет, – серьезно ответила мать. – Отца не кину. При нем помирать буду.

– Ну к Василию иди, к Раисе.

– Не в силах, – сказала мать. – Себя едва обрабатываю, а тама хозяйство, детвора. Такую игу поднять. Годы не те… Да и к Раисе я и не пойду. Иван хоть и неплохой зять, да старые люди как говорят: с сынком бранись – за печку держись, с зятьком бранись – за дверь держись. А это правда, истина.

Хурдин посмеялся и сказал:

– Так-то оно так. Но не этого ты, мать, боишься. Ты хочешь всю жизнь хозяйкою быть. «Я – хозяйка…» – передразнил он ее.

– А чего же… – приосанилась мать. – Взаправди, здеся – хозяйка, чего хочу… А тама… – махнула она рукой.

– Вот то-то и оно… – снова рассмеялся Хурдин и добавил серьезно: – Ты бы хоть корову, что ль, перевела. С козами да птицей полегче.

– Переводила, сынок. Не от добра, а переводила. Я ж болела, чуть не померла. Тебе уж не сообщали. Месяц в больнице провела. Кто же с коровкой?.. Сдали ее. А очунелася, пришла и без коровки слезьми закричала. Невозможно жить в попросях. Спасибо, Василий помог добыть. И неплохая коровка, все при ней…

Разговоры текли бесконечные. И не могла мать от сына оторваться, хотя, позвякивая подойниками, бежали бабы на стойло коров доить и окликали, звали ее. И она наконец сдалась.

– Сиди не сиди, а никто не подоит, – вздохнула она. – Пойди койку разбери да ложись отдохни.

– Чего отдыхать, – ответил Хурдин. – Пройдусь, погляжу на хутор.

– Пройдись, погляди, и на тебя люди поглядят, – довольная, ответила мать.

– Может, в магазин зайти, взять? Вечером, наверно, придут? – спросил Хурдин, разумея хуторскую родню.

– Туча черная налетит, – ответила мать. – Как же, на тебя поглядеть. Ты возьми в магазине две бутылка на стол поставить. Боле не бери, не траться. Да хлеба возьми, если привезли.

Из ворот они вышли вместе и пошли улицей. Но недолго. Дед Архип стоял у колонки с полными ведрами и, поджидая нового человека, скручивал цигарку.

– Я побегу, – ответила мать. – А то тебя перестревать будут.

– Беги.

Мать свернула с улицы к выгону и ускорила шаг. Отойдя, она обернулась. И снова, как в тот, первый миг, когда увидела нынче сына, сердце у нее заколотилось и кровь ударила в лицо. И ноги сами собой, легко понесли вперед и вперед, по-молодому нагоняя ушедших баб.

Хурдин же попал в тенеты долгой беседы. Дед Архип новых людей любил. Для начала разговора он о здоровье справлялся, о семье, полюбопытствовал, вправду ли Хурдин за границей жил и так далеко. Поудивлялся, а потом вспомнил:

– Ныне такое вывелось, а раньше деды соберутся: твой дед, Афанас Чигаров, Халамея отец, Митрофан Сальников, соберутся на улице деды, на колодке, и брешут. Круг них ребятишки ухи развесят. И был такой дед Хомич из Юданов. Он букву «р» не выговаривал. Как сейчас помню, разгладит бороду и начнет: «В Амелике воевал, во Фланции воевал, в Гелмании воевал… Чисточко везде… Лучше нас живут…» А вполне возможно, и не брехал он? Казаков везде пхали. Мог и в Америку попасть, вполне возможно. Как считаешь? Ведь казаки в те времена…

Архиповым речам не было конца. Скучал он подле суровой бабки своей и теперь новости хуторские выкладывал за много лет.

И Хурдину было хорошо. Сам он был не больно речист. А вот стоять, покуривать, слушать посреди родного хутора, возле дома, после долгой разлуки…

День был ясный, с сухим солнечным жаром, с горячим ветром. С отвычки, ветер был удивительно пахуч: сладкий и терпкий дух приносил он с полей, дух зеленой пшеницы и сроду не кошенной целины.

– С женой не развелся? – спросил Архип.

– Не-ет, – удивленно ответил Хурдин.

– Видишь, какой ты, одна жена – и навек. А у нас Юрка Силяев шестую привел. Не хочешь?

И шел рассказ о Юрке Силяеве. На хуторе было тихо. В жарком полудне дремали дома, смежив ставнями очи. Высоко над головой, где-то в синей глуби, слышался перезвон щуров, золотистых, невидимых в золотом же солнечном свете.

Дребезжа подкрылками, прокатил мимо мальчуган на старом велосипеде, поздоровался. Позади велосипеда катилась тележка с зеленым сеном. Мальчик крутил педалями и урчал негромко, изображая работу мотора. Перед невысоким бугром он замедлил ход, тем же урчанием изобразил переключение передачи на низшую и медленнее пошел в гору. Хурдин улыбнулся.

Несколько минут спустя мальчик появился вновь, теперь уже с пустыми ведрами, которые позванивали в такт велосипедному бегу. Возле колонки, рядом с Архипом и Хурдиным, мальчик остановился, голосом передав еще мгновение работающий и затем смолкший двигатель. Он вновь поздоровался и, сняв с руля ведра, начал набирать их. Двухколесный конь его отдыхал, лежа на боку.

Хурдин глядел на мальчика и ждал: что же будет делать он с полными ведрами, да еще с велосипедом? Велосипед был небольшой, подростковый, а парнишка и вовсе невеликий, лет десяти. В стареньком спортивном костюмчике, в кепочке с синим козырьком, тонкорукий и смуглый, он тоже поглядывал на Хурдина, но коротко, словно невзначай. И так хорош был этот любопытный и диковатый мальчишеский взгляд, что Хурдин улыбнулся. Мальчик опустил глаза.

Ведра были полны. Расставив их на земле друг против друга, парнишка велосипед меж ними провел и, ловко подняв, подвесил ведра на рогульке руля. И, не забыв натужным урчанием завести мотор, тронулся с места. Он покатил, а ведра покойно висели на руле, не качаясь.

– Ловко!.. – вслух удивился Хурдин.

– Чего? – не понял Архип.

– Воду везет.

– А-а, Сережка… это парень еще тот. Он и спит с этим велосипедом в обнимку.

– Чей он? – спросил Хурдин, ожидая услышать знакомую фамилию.

– Не наши, приблудные. Переселенцы. Отец у него сидит. Мать с четырьмя осталась. А вот Райка Кривошеина летось чего отчудила. Муж ее пил…

Хурдин проводил глазами мальчика. Тот неподалеку жил, в единственном на весь хутор казенном дому.

Когда-то поставили щитовой домик для детского сада. Всех детишек туда записали, навезли харчей, воспитательниц наняли, заведующую, поваров. Открывали садик торжественно. А хуторская малышня, отзавтракав в новом дому, разбежалась. И никакими силами нельзя их было удержать. Да и как втолковать хуторской ребятне, справедливо считавшей всю округу родным своим домом, чем привлечь их к четырем дощатым стенам да тесному дворику? Не было такой узды. И, неделю промучившись, детский садик благополучно закрыли. А в щитовом домике время от времени стал проживать всякий приблудный люд.

Речам деда Архипа дала укорот бабка. Не выходя из ворот, она вопросила: