Проснется день

– Вот и жди. Приценились – теперь карауль. Ночьми. И днем вназирку скотину держи. Парня упреди. Понял?

– Понял, – ответил Николай и спросил: – И никого не поймали?

– Поймаешь… – ответил Листухин. – Хвост – в хворост, и нету их.

Окончив разговор, он одернул голубую форменную гимнастерку и причмокнул. Николай понял его, о закуске спросил:

– Малосольного или молочка кислого?

– Огурец.

Участковый Листухин, при исполнении обязанностей находясь, выпивал всегда одну и ту же меру – граненый стакан. При гульбе – дело иное, а при исполнении – лишь стакан и катил дальше. Под началом его лежала целая страна, когда-то двенадцать хуторов, теперь – поменее, но земли остались те же: полста километров вдоль Бузулука и двадцать – поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Он этим очень гордился и часто говорил: «Равняюсь стране – и везде воруют». И если в райотделе его упрекали, ответ был один: «А я равняюсь целой стране».

Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:

– Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна – и везде воруют.

В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке – резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.

Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава, и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, – казалось таким сердцу милым.

– Взять отпуск, и к тебе на неделю, порыбалить, – помечтал он. – Тут никто не найдет.

– Приезжай, – пригласил Николай.

– Приедешь… – горько посетовал Листухин. – Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук – спекуляция. Привлекаем. В колхозе не желаешь трудиться – тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь – приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.

Николай стал оправдываться:

– Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.

Но Листухин его не слушал и, поднимаясь, повторил прежнее:

– Возьми ружье. И стереги. Чуть чего, стреляй. Разрешается.

Черный мотоцикл участкового резво взял с места и покатил. Николай постоял у дороги, пока не смолк гул мотора, а потом пошел к своему жилью.

Землянка была выкопана на пригорке, под раскидистой вербою. Чуть не в человеческий рост она уходила в землю; стены обложены сухим камышом, им же – накрыто. У стен – два топчана. Под одним из них, в брезентовом грубом мешке, туго запеленутое, лежало ружье. Николай достал его, повесил у входа, на гвоздь.

Солнце между тем поднялось высоко, к полудню. От близкого колка показался гурт. Скотина не торопясь брела к водопою. Перегнав ее, проскакал к речке всадник и, сбросив одежду, кинулся в воду.

Речка была невеликой, с песчаной отмелью на этом берегу, с глубиною и камышами – на том. Туда и поплыл купальщик. И скоро донесся крик:

– Деда, ведро неси!

Николай поспешил к берегу. От камышей, с той стороны, летели друг за дружкою раки, шлепаясь на берег и в воду, на песчаную отмель. Внук нырял и нырял, шаря в камышах.

– Будет! – сказал Николай. – Полведра уже. Вылазь, Артур! – и стал подворачивать скотину к базу, где за жердевой огорожей, в тени тополей и навеса, отдыхали бычки, пережидая полуденную жару.

Оставив промысел, Артур из воды не вылез, а призвал к себе собаку и плавал с нею наперегонки. Николай успел коня расседлать, оживив огонь, поставить на печь казанок для раков, накрыть нехитрый обед себе и внуку: уха, вареная рыба с картошкой, яйца да зелень; собаке – хлебово. Тут и они прибыли: Артур и Волчок.

Внуку исполнилось шестнадцать лет. Он выдался рослым и крепким, волосы носил длинные, до самых плеч – черной волной. После купанья они были мокры и спутанны. Он тряс головою, брызги летели в стороны, словно с Волчка, который рядом отряхивал серую короткую шерсть.

Всегда Николай пас скотину с собакой, приучая к делу с первого года. Волчок – не чистая в породе, но овчарка – пастушил третий год.

– Кто приезжал? – спросил Артур.

– Участковый.

– Мент? – переспросил Артур, настораживаясь.

– Наш, Листухин. Упредил. Скотину воруют. Кавказские вроде, чечены. В Борисах, в Исаковом увели, – передал он услышанное. – Надо беречься. К нам же подъезжали усатые. Может, приглядались.

Народ кавказский в здешних местах появился в последние годы, селясь на пустых хуторах. Водили скотину, колхозных порядков не признавая.

– Приглядятся, – продолжил свою мысль Николай. – Где пасем, где ночуем. Тут и днем, коли рот разинешь, могут шайку от гурта отбить, в лес ее – и ищи-свищи. А ночью тем более. С хуторов угоняют, с ферм, а тут – воля… – повел он рукой, словно отворяя немереный простор: прибрежные луга, колки, лес, уходящий к чужим хуторам.

– Я им пригляжусь! – вскинулся от еды Артур. – Я их на станции изучил… Наглые рожи… Ружье нынче с хутора привезу.

– Есть ружье, – сказал Николай.

– Где? Покажи! – вскочил из-за стола Артур.

– В шалаше висит.

Артур кинулся к шалашу и вернулся с ружьем, переламывая на ходу стволы, щелкая курком.

– Нормальный ход, – одобрил он. – Патроны чем заряженные? Надо волчиной дробью да жаканом. У них шкуры толстые. Я им кое-что еще придумаю. Кое-какие подарочки, – пообещал Артур, откладывая двустволку и возвращаясь к еде.

– Ты не балуй с ружьем, – предупредил Николай. – Это на крайний случай. И чего случись, не по людям стрелять, а лишь пугнуть.

– Пугну, пугну. Я их пугну, – пообещал Артур, и в голосе его прозвучала такая холодная злость, что Волчок поднял голову от миски с едой.

Опустили в кипящую воду раков. Острый укропный дух поплыл над становьем.

Артур хорошо ел: вареные яйца, рыбу, помидоры, картошку. Лишь молодые зубы посверкивали. Николай же страдал желудком, язвою, и не всякая еда была ему впору, да и годы уже к еде не манили. Клюнешь того-сего – и шабаш. Тянет к куреву, которое, по-умному, бросить давно пора. Да все не получается.

Внук тоже курил. Но вначале он раков съел, деля добычу с Волчком, который с хрустом грыз и глотал.

Раков прикончили. Волчок улегся в тени. Артур задымил сигаретою. Николай не ругал его: какой прок? Сам в его возрасте баловал.

– Пасутся хорошо, – докладывал деду Артур. – Не бзыкают. Ложиться я им не давал. Пускай кормятся, наедают мяса. Звездарь ногу еще волочит, но помене. Шварцнегер Жеваного гонял. Алка Пугачиха все куда-то стремится. Ревет и целится убежать.

Все быки, которых пасли Николай с Артуром четвертый месяц уже, не враз, но заимели клички. Звездарь, Гусар – нарекал Николай по характеру ли, по виду. Артур лепил имена посерьезней: могучего быка звал Шварцнегером, горластого – Алкой Пугачевой, были у него и Марадона – приземистый черный бычок, и неразлучные Горбач да Ельцин, Рэмбо, Менторез…

Николай согласно кивал, слушая доклад внука. Потом Артур заснул на телогрейке, в тени, рядом с собакою. Николай же, собрав грязную посуду, спустился к речке.

Вода на береговой отмели была тепла. С пологого берега, с лугов, стекал осязаемый полуденный жар. Помыв посуду, Николай было задремал, прямо на берегу, на солнце, но быстро очнулся. Что-то кольнуло сердце, заставило подняться к становью.

Мирно подремывала на базу скотина, укрывшись в тени тополей, под навесом. Дремал Волчок, верная собака. Раскинувшись, спал Артур.

Лицом и статью внук похож был на всех Скуридиных во младости: такой же рослый, бровастый, черные жесткие волосы, словно конская грива. Остричь бы его, чуб напустить из-под фуражки, по-старинному, по-казачьи, – вылитый с карточки дед и прадед, покойники. Николай хотел, чтобы первого внука назвали по деду Михаилом. Но премудрый зять удумал какого-то Артура. Теперь-то привыкли, а прежде язык ломали. Вроде не имя, а кобелю кличка.