Проснется день

Желтые фонари скотного двора и совсем робкие, прижмуренные окошки фермы ничего не освещали. Свет поярче лился от теплой кочегарки, где и теперь сидел чело век.

Но мальчику не нужны были чужие глаза, и он обошел скотный баз снизу, от речки. Он сердцем чуял, что телок сейчас там, где он оставил его, у ворот, под стеною загата.

Телок был на месте. Он уже не стоял, а лежал, привалясь к стене соломы. И тело его, остывая, принимало холод, и лишь сердце еще слабо стучало в теплом нутре.

Мальчик распахнул пальто и, обняв теленка, прижался к нему, согревая. Сначала телок ничего не понял, потом заворочался. Мать он почуял, теплую маму, которая наконец пришла, и пахло от нее сладким духом, какого давно просила изголодавшая и иззябшая, но живая душа.

Настелив в санки соломы, мальчик повалил телка в короб и сверху его соломой накрыл, сохраняя тепло. И двинулся к дому. Он торопился, спешил. В доме могли его спохватиться.

Он въехал на баз от сенника, из темноты, и втянул теленка в кухню, к козлятам. Учуяв человека, козлята затопотили, заблеяли, кинулись к мальчику, ожидая, что им привели матерей. Мальчик устроил теленка у теплой грубки и вышел во двор.

Свет фонаря желтел в коровьем катухе, и голос деда слышался:

– Ну, моя хорошая, давай, давай… Давай Зорюшка…

– Деда! – позвал мальчик.

Дед с фонарем вышел на баз.

– Чего тебе?

– Деда, я телка привез, с фермы.

– С какой фермы? – удивился дед. – Какого телка?

– С колхозной. Он там к утру бы замерз. Я его привез.

– Кто тебя научил? – растерялся дед. – Ты что? Либо умом рухнулся?

Мальчик поднял на него вопрошающие глаза и спросил:

– Ты хочешь, чтобы он помер и его кобели по хутору таскали? А он – живая душа… да!

В голосе мальчика зазвенели слезы, и дед сказал:

– Погоди. Паморки отбил. Это какой телок? Обскажи.

Мальчик рассказал сегодняшнее, дневное, и снова попросил:

– Деда, пускай он живет. Я за ним буду доглядать. Я совладаю.

– Ладно, – выдохнул дед. – Чего-нибудь придумаем. Ох, отцу-то, отцу неладно. Он где, телок-то?

– В кухне, у козлят отогревается. Он нынче не ел.

– Ладно, – махнул рукой дед, ему вдруг почудилось нужное. – Семь бед… Только бы нас Зорька не подвела. Я тут сам управлюсь. И молчи. Я сам.

В голосе деда мальчик почуял твердое и кинулся в дом.

– Ты где пропадал? – спросила мать.

– У Шляпужков, – ответил он ей и стал собираться ко сну.

Он чуял, что его познабливает, и, когда очутился в постели, устроил себе тесную пещерку под одеялом, надышал ее до жары и лишь потом высунулся наружу, решил дождаться деда.

Но разом сморил его крепкий сон. Сначала мальчик вроде все слышал и видел: огонь в соседней комнате, голоса, и рожок месяца в верхней шипке окна светил ему. А потом все затуманилось, лишь белый небесный свет становился ярче и ярче, и теплом пахнуло оттуда, таким знакомым, родным, что, даже не видя, мальчик понял: это баба Маня идет. Ведь он звал ее, и она, поспешая, идет к внуку.

Тяжело было открыть глаза, но он открыл их, и ослепило его светлое, словно солнышко, бабы Мани лицо. Она торопилась навстречу, протягивая руки. Она не шла, не бежала, она плыла по ясному летнему дню, а рядом с ней красный телочек вился.

– Бабаня… Быча… – прошептал мальчик, и тоже поплыл, раскинув руки.

Дед вернулся в хату, когда за столом еще сидели. Он вошел, встал у порога и сказал:

– Радуйтесь, хозяева… Зорька двух принесла. Телочка и бычок.

Из-за стола и из хаты всех разом выдуло. Дед усмехнулся вослед и прошел к внуку, свет зажег.

Мальчик спал. Дед хотел было погасить свет, но рука остановилась. Он стоял и глядел.

Как хорошеет детское лицо, когда сморит его сон. Все дневное, отлетев, не оставляет следа. Заботы, нужды еще не полонили сердце и ум, когда и ночь – не спасенье, и дневная тревога дремлет в скорбных морщинах, не уходя. Все это – впереди. А теперь добрый ангел мягким крылом своим прогоняет несладкое, и снятся золотые сны, и расцветают детские лица. И глядеть на них – утешенье.

Свет ли, топот ли на крыльце и в коридоре потревожили мальчика, он заворочался, зачмокал губенками, прошелестел: «Бабаня… Быча…» – и засмеялся.

Дед погасил электричество, дверь прикрыл. Пусть спит.

Как она хорошо танцевала

Из автобуса вышли ровно в девять, а еще целый квартал нужно было идти. Димка хныкал, еле переставляя ноги, а мать волокла его за собой, иногда совестила: «Ну, Димочка, давай поскорее, я и так опоздала. Шагай, сынок, быстренько. – И тут же грозить принималась: – Сейчас я тебе, черту, задам. Добром не понимаешь, так я тебе всю задницу измолочу, гад паршивый». Но Димка и тому, и другому внимал равнодушно, лениво перебирал ногами, а временами и вовсе переставал идти: приподнимая носки сапог, он как на лыжах скользил по раскисшему мартовскому снегу, влекомый вперед сильной рукой матери. Глубокие, до земли, борозды оставались позади.

Наконец добрались и до места. У крыльца мать перевела дух, саданула рукой Димку под задницу. Тот взлетел по ступеням и заныл. Она так же, в толчки, прогнала его через тесный коридорчик, еще не штукатуренный, только дранкой обитый, и втолкнула в комнату, где печка топилась и было тепло.

– А-а-а, ну ясно! – встретила их веселым возгласом напарница матери. – Я-то думаю, чего моя подружка задерживается… А она с чадунюшкой!

Вытряхнув Димку из одежд, мать оставила его со словами:

– Иди, только стены не порть. А то ты додумаешься, – а сама, облегченно вздохнув, уселась возле печки и принялась переодеваться, рассказывая: – Школу-то нашу закрыли на неделю. Отопление меняют. Нашли время. А куда ж я его дену? Дома оставь, так вся душа изболит. Это ж точно, по улице будет мотаться, мокрый весь и не пожрет ничего. Пусть лучше здесь. Ох, ломает что-то всю, – сладко потянулась она, поднимаясь и завязывая на голову косынку. – Ну, начнем. Затирать-то там можно? Ты глядела?

– Вроде подсохло. Да ты сама посмотри.

Димкина мать пошла по дому. Он был большой, на пять комнат, и все просторные, высокие. Хозяин работал в милиции капитаном. И вот ремонт сейчас сделали хороший. Полы перебрали, оштукатурили, а как побелят да покрасят – картинка будет, а не хата. И теплый дом: вон только вчера раствором стены «закидали», а уже подсушило. Она потрогала стену, полутерком по ней провела раз-другой и, вернувшись к напарнице, сказала:

– Давай затирать.

На коридорную дверь она крючок накинула, заглянула в ту комнату, куда сын ушел. Он сидел там возле окна на куче дранки и что-то ладил из планок, похоже, самолет.

Мать вздохнула, ушла работать: ей, конечно, жаль было, что Димке скучно здесь придется, да ничего не попишешь, уж лучше пусть поскучает, чем в такую погоду по улицам бродить. Заболеет еще.

Димка же вовсе не самолет делал, а большую баржу-самоходку. Две планки связал, на них чурбачок приставил – каюта, где рулевой сидит, – и начал перевозить. Потом он вспомнил про мачту, нашел подходящую палочку. На кухне, возле печки, смятая сигаретная коробка валялась, красная, из нее флаг вышел. Но укрепить мачту, приладить ее, чтоб стояла, Димка не смог. Нужен был гвоздь.

Он заглянул к матери: та гладила стену ровными круговыми движениями. Стена была и так гладкая, а мать терла и терла ее полутерком, не останавливаясь. И вторая женщина, толстая, делала то же самое. Димка подумал, что и он бы смог, но работа уж больно скучная.

Он пошел дальше, искать гвоздь. И нашел его. В крайней угловой комнате целая куча гвоздей лежала, в картонной коробке. Здесь же и молоток валялся, и многомного тонких планок. Димка о барже своей тотчас забыл и занялся новым делом: заколачиванием гвоздей в пол. Сначала он было подумал: не будет ли мать ругаться, но потом решил: пол-то станет крепче, значит, и ругаться незачем.

Но мать рассудила иначе. Заслышав стук, она в комнату наведалась, молоток у Димки отобрала, подзатыльник отвесила и, пообещав руки оборвать, принялась выдирать из пола гвозди, какие можно было.