Доски из коровника

И, не дожидаясь согласия, заорал: «Сам себе казался я таким же клёном, только не опавшим, а ваще зеленым».

Галька молчала, дом просыпался. Субботний утренний сон, целую неделю ожидаемый, обломился как несбывшаяся мечта. Иван Федорович встал, не открывая глаз, пошарил в тумбочке, нашел, выдернул чеку, подошел к окну, открыл створку, потом открыл глаза, зевнул, увидел певца, крикнул: «Получи, фашист, гранату». Кинул.

Когда стихло, под одобрение соседей пошел досыпать. В полусне ругнулся, поворочался, заснул, но ненадолго.

Запричитал дворник: «Совсем одурели! Они тут, панимаишь, орут, а я их убирай. Они гранаты, а кто асфальт оттирать будет? Никто. Опять Санджа. Платют три копейки, а сделай им и то, и это. Уеду, домой уеду. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду. Совсем одурели. Они бабах, а Санжа патом убирай! Домой уеду».

Настроения совсем не стало. Во сне Иван Федорович снова ругнулся, вздохнул и забылся.

По улице шел пьяный робот и горланил: «Сам себе казался я таким же клоном, только не…». На этом месте бедолага споткнулся и покатился, скрипя смесью железа и пластика по асфальту.

Поднялся, вошел во двор и заорал:

– Гайка! Выходи! Я больше не буду! Прости, родная!

В окне прогромыхало и на асфальт грохнулась тележка. Потом завоняло ацетоновой краской. Потом вывалилась подкрашенная наблестюченная Гайка. Они обнялись и, шурша подшипниками, укатили.

Комар бился о стекло, пытался оказаться там, в другом мире. Потом умолк. Должно быть, задумался.

Иван Федорович тоже задумался. Решил, что не могут пить кровь только комарихи. Не могут. Кто только у нас кровь не пьёт, а у этих только комарихи. Так не бывает.

Снова подумал, что так не бывает – чтобы он и вдруг в одной постели с фарфоровой куклой!

Она появилась, должно быть, не так давно. Точно, что раньше её здесь не было – сразу бы увидели, потому что приметная. У нас даже самые длинноногие модницы одинаковы. Стандартные платья со стандартной крутой этикеткой фирменного магазина, сляпанные в вонючем подвале нелегалами из ближней Азии. Туфли с каблуками выше двухэтажного дома – из другого подвала. Прически из прошлогоднего номера журнала, «срисованные» парикмахершей Танюхой или Каринкой с красотки на затертой блестящей обложке. Если модно желтое – все желтые, красное – все красные. А вообще-то все всегда серые и одинаковые, как штампованные сковородки.

И трепотня до полуночи, возле круглосуточного магазинишки в подвале пятиэтажки, об одном и том же. Пузырь водяры разольют по трепещущим прозрачностью пластиковым стаканишкам, девицам добавят тархуновой или пепсиковой шипучки, и пошел треп ни о чем. Бу-бу-бу, ду-ду-ду, ля-ля-ля…

Все затюканы. Все одинаково курят, одинаково пьют, одинаково шутят. Одинаково над одним и тем же ржут. Одинаково живут. Короче, всем хреново. Лучше сдохнуть, чем так жить. В безденежье, бессмысленной тупой работе или, наоборот, на шее у старухи матери, на её смехотворную пенсию, потому что негде найти нормальную работу. В общем, живут в беспросветности.

Когда наши Её увидели, кличка сложилась сразу: «Фарфоровая кукла». Действительно – белое напудренное лицо, нарумяненные щечки, пухленькие маленькие накрашенные губки. Огромная начесанная прическа. Шляпка – сойти с ума, как только такое могло прийти в голову – с черной сеткой-вуалью. Большие голубые глазища. Ну, точно – фарфоровая кукла.

Иван Федорович тоже с первого раза определил – фарфоровая кукла. Подумал: «Вот дуреха несчастная. Тяжело ей тут будет. Белых ворон у нас не любят, заклюют» и сказал: «Здравствуйте».

Она ответила. И всё. Разошлись.

Потом долго, с полгода, он ее не видел. Встретил как-то зимой. Был выходной, утро. На улице никого. Жуткий гололёд. А она шла в ботиночках на восьмисантиметровых каблуках-шпильках. Шла осторожно, но все равно грохнулась. Пакет пластиковый сперва подлетел вверх, потом хлобысь! И потек из него зеленый яблочный сок? Вот кукла! Ну, кто у нас пьёт яблочный сок. Никто! Уже молчу про каблуки в гололёд. Это, вообще ни в какие ворота. Ногу повредила. Лежит. Потом села. На глазах слёзы замерзли. Молчит, не ревет, не стонет. А слезы текут и замерзают. И сок течет и замерзает.

Пришлось подойти, вызвать «Скорую». Себя назвать, потом адрес. Без этого не приехали бы. Отвез в больницу. На тележке санитары доставили её в приемное отделение. Пока ворчливая старуха-врачиха долго осматривала пострадавшую, Иван Федорович томился за дверью. Пытался сопроводить до палаты, но не пустили. Он ушел домой и почти забыл про этот свой казус.

А она, когда выздоровела, узнала где он живет, приперлась «спасибо» сказать. Бутылку вина с кучей медалей на этикетке принесла и пакет с апельсинами.

Господи, точно не от мира сего. Купила тут, у нас в гастрономе. Там на пойло такие этикетки ляпают, что хоть на банкет к президенту иди. Только бабки плати. Одним словом ничего не понимает, непрактичная.

Посидели, помолчали. Иван Федорович, не зная чего сказать, предложил чаю. Пока чайник закипал, выпили винишко. Постепенно, с трудом, но разговорились.

И верно, как он думал, так и оказалось. Не от мира сего. Закончила консерваторию, пела в опере. Публике понравилась, вскоре стала примой. Куча поклонников, успех и всё такое. На гастролях простудилась, заболела. Нет бы, дурёхе, отлежаться, но – допела положенные концерты. И всё, пропал голос. Лечилась, но не помогло. Поклонников как ветром сдуло. Один остался, офицер. Раньше бы не рискнул, а тут предложил руку и сердце. Её любил, видать, по-настоящему. Они поженились.

Объездила с мужем всю страну. Он служил, она заведовала армейскими клубами, учила детей пению, руководила самодеятельными хорами. Поначалу, за глаза, над странной примадонной без голоса подхихикивали, потом, когда узнавали поближе, принимали, плакали когда расставались, писали письма. Но за всю долгую службу не было места, где ей хотелось бы остаться жить навсегда.

В конце службы, мужа, уже полковника, перевели сюда. Обещали и её устроить в гарнизонный дом офицеров. По должности должны были дать приличную большую квартиру в центре, в новостройке. Они с мужем ходили смотреть. Гуляли по городу, по набережной и в один голос сказали: «здесь я хочу жить! Всегда». Удивились, обнялись, и она внезапно поняла, что любит этого человека. Любит того, с кем прожила всю жизнь и не знала, что любит. Не знала потому, что думала больше о своем потерянном голосе, других мелких бедах. Принимала его любовь, относилась к нему по-доброму, скорее, как к другу, который помог в трудный час. А теперь вдруг поняла, что любит. Она стала дома напевать, почувствовала, что голос возвращается. Муж обрадовался. Размечтались, как будет выступать в местном театре. В семье наступило счастье.

Но муж внезапно умер. Стоял, разговаривал с офицерами, шутил. Засмеялся, вдруг стал оседать на асфальт и умер. Врачи сказали – оторвался тромб.

На похоронах оркестр сыграл что положено. Солдаты выстрелили из карабинов. Командиры сказали слова. Она стояла возле гроба и не плакала. Как будто там был чужой, незнакомый человек. Она не понимала, что случилось. Не понимала, как теперь жить. Да и зачем… Начала считать себя виноватой в его смерти. Вспоминала, выискивала случаи, когда обижала своего любимого. Замкнулась. Стало не до песен, голос снова пропал. Вернее, не пропал, а оказался не нужным.

О квартире в центре, само собой, никто уже не говорил. Но всё же добрые начальники пожалели и дали однокомнатную.

Надо было заполнять время, и она занимала себя мелкими заботами. Перекладывала вещи, расставляла мебель. Выходила за едой. По привычке покупала на двоих, готовила, наливала в две тарелки и потом, когда понимала, что мужа нет, плакала.

Однажды в магазине встретила сослуживца мужа. Тот помог донести сумку с продуктами, напросился в гости. Через день пришел с бутылкой коньяка. Она сначала не поняла, зачем он пришел, потом дошло. Возмутилась, проревела ночь. Наутро посмотрелась в зеркало, увидела, что еще весьма эффектна и такие «поклонники» в покое ее не оставят. А ей этого не надо. Она жила любовью к мужу, пусть поздно понятой, но настоящей. Взгляды, ухаживания и флирт чужих людей ей были неприятны, даже думать о них было противно. Захотелось стать неприметной некрасивой теткой, которую никто не замечает, никто не пристает, не лезет с ухаживаниями, расспросами, предложениями.