Через дно кружки

Адександр Леонидович Горохов

Через дно кружки…

© ГБУК «Издатель», 2015

© Горохов А. Л., 2015

Повести

Через дно кружки был виден кусок мутного неба…

Через дно кружки был виден кусок неба в окне. Небо казалось мутным, в потеках, крошках и пыли. Вместо солнца к нему прилип огрызок сыра. От неба воняло вяленой рыбой и прокисшим пивом. Дверь в сортир, возле которой были свободные места, не закрывалась, и оттуда тянуло продуктами полураспада того же пива. В проеме через дверь с провисшими петлями был виден унитаз, оцинкованное, почти черное ведро с обрывками газет и сверток. Сверток закрывал бачок вместо разбитой крышки.

Разбил крышку еще весной Малолетка. Ерш, видать, криво лег поверх «колес», сопляк еле дополз до унитаза и грохнулся на него. Крышка – вдрызг. Сам, падая, порезал вену на руке. От страха, а может, от проглоченной смеси юноша отрубился и в этом невменяемом состоянии был обнаружен Гузом. Двухметровый хам Гуз вытер о пацана ноги, сплюнул и проорал уборщице.

Та поохала, шваброй потыкала в тело, увидела кровищу и с несвойственной возрасту энергией тоже заорала. Бомж Коляныч, обитавший уже с полгода при кафе и выполнявший все, разумно и несуетливо выволок полутруп за порог и прислонил к собачьей будке возле дороги так, чтобы вызванная «скорая», сразу как подъедет, заметила и мимо не проскочила.

Кровища текла, «скорая» не ехала. Лужу увидал кобель и стал слизывать. Должно быть, это и спасло сопляка. По крайней мере, так говорил потом медбрат из доехавшей через час «скорой». Короче, кровь остановилась. Когда прикатил «уазик»-«скорая», умная псина лежала на руке и тем не давала вытекать из нее бурой жидкости. Врачиха из машины выходить побоялась. Вышел этот самый медбрат. Замотал бинтом малолетнему придурку руку и пошел принять для сугрева стопарь, а заодно потом запить это паленое безобразие пивом.

Возле стойки разговорился с Гузом. Слово за слово, приняли по триста каждый. А Гуз еще до, кроме пива, успел три по сто в себя влить. И зацепились – кто кого перепьет, тот и будет все оплачивать. Как идиоты. Короче, после пяти литров пивища Гуз проломил медбрату башку бутылкой с самодельным кизлярским коньяком. Потом медику пятнадцать швов наложили. Кто-то вызвал «ментов». Медика загрузили в его же «скорую», громилу – в милицейскую «пятнашку». Вроде все угомонилось. А Малолетка полежал-полежал и оклемался. Штаны мокрые и грязные снял, потом умылся из лужи и назад в кафешку нашу придорожную притопал. На улице-то еще холодно было. Март. Вот уж точно, марток оставит без порток! Короче, зашел, дрожит, хочет воды выпить. Мутит его снова. Все вспомнили, что эта «комедь» из-за него началась, заржали, приголубили, по плечу похлопали, усадили за стол. Сперва «кофеем» отпоили, пожрать пирожков с капустой дали, а когда окончательно юный герой в сознание вернулся, налили для дезинфекции и очистки организма перцовой.

Оказалось, что пацан потерял память. То ли это случилось в тот день, то ли раньше, ответа не было, но малолетку назвали Малолеткой и составил он компанию Колянычу. Дела в кафешке шли неплохо. Может, потому, что хозяин был оборотистым общительным добряком и выпячивал напоказ свою дружбу с правоохранителями. Может, удачливость даровалась ему за то, что частенько прощал постоянным клиентам долг и в тяжелую жизненную минуту наливал самогонку завсегдатаям за просто так. Может, по жизни сложился ему фарт за все беды и тяжести, которые случились до того. Короче, эти двое тут прижились.

Однако дело не в них, хотя вообще-то и в них, но не сейчас.

– На чем ты меня перебил? Через дно кружки был виден кусок неба… Небо было в потеках, пыли… воняло рыбой и прокисшим пивом. Свободные места были только возле сортира. Дверь не закрывалась… В проеме унитаз, сверток. Сверток вместо разбитой крышки. Вот! СВЕРТОК!

Сверток закрывал бачок вместо разбитой крышки. Разбил крышку полгода назад, еще весной сопляк. Ерш криво лег поверх «колес», сопляк еле дополз до унитаза и грохнулся на него. Крышка – вдрызг. Пардон, это я уже рассказывал.

А! Я сижу, гляжу на небо через кружку, не спеша отхлебываю… Ага, а напротив, за тот же стол уселся хлыщ. Уселся и глядит. Мне через пиво видно. Сперва через дно был виден кусок мутного неба в потеках, а потом появился этот. Хлыщ. Сидит и воздух глотает в такт моим пивным глоткам. И глядит преданно, как пес на кусок сервелата.

Я прервался, говорю:

– Оставить?

Он:

– Чего оставить?

– Хлебнешь, – говорю, – пивка. Поправишься.

– Если не затруднит, будьте столь любезны, не откажите.

Хуже нет интеллигентской сволочи, слова по-человечески не скажет, все с вывертом. Нормальный сказал бы: «Братан, оставь пивка, душа горит после вчерашнего» или еще чего такое. Ну да хрен с ним. Я кивнул. Прикинул, сколько глотков осталось моих, отхлебнул и передал кружку этому. Не зажилил. Оставил почти половину литровой кружки. Граммов четыреста. Ну не меньше трехсот. Не меньше. Короче, со стакан оставил.

– Благодарствуйте, – пробормотал алкаш и присосался к янтарному жизнеспасительному напитку.

Видать, прижало мужичонку. Глыкал смачно, с захлебом и счастливо.

Я был в порядке и, чтобы не спугнуть свою жизненную удачу, понял: надо поделиться, помочь горемыке. Пошел к бару и принес две пол-литровых кружки. Себе и этому.

Алкаш допил, оторвался и звучно вздохнул.

– Тяжело? – спросил я.

– Бывает, – потупил взгляд он.

Помолчали. Потом хлыщ встрепенулся, приосанился, отхлебнул из новой кружки и спросил:

– А вы Сэлинджера читали?

Я хмыкнул.

– А чего это его читать. Он сам мне читал свое.

Мужичонка икнул, уставился на меня, покумекал, спросил:

– По-английски?

– Ну не по-японски же, – пожал плечами я.

– И «Над пропастью…» читал?

– И во ржи читал, – я хотел скаламбурить, добавив, «я не ржу», но передумал и сказал: – А что, задело произведение?

– Задело? Задело, это не то слово. Это про меня старик написал! Все про меня! От первой до последней строчки! Все про меня!

Хлыщ задергался, засуетился, очки сползли к губе. Он пальцем ткнул в дужку, промахнулся и попал в глаз. Глаз задергался, вывалился и булькнул в кружку.

Наступила неловкая пауза.

– Надеюсь, вы уже допетрили, что предыдущая фраза, да и другие, до нее и которые будут после – не штампы, а… Ну, короче, так веселей говорить.

Короче, глаз булькнул в кружку. Хлыщ бережно, двумя пальчиками с оттопыренным мизинчиком вытащил, стряхнул, облизал, промокнул неприлично чистым здесь, на лавке возле сортира, фланелевым платочком и впихнул око на место.

Опять помолчали. Отхлебнули пива. Снова помолчали. Я заметил:

– Теперь читать будет в два раза сложней. Особенно Сэлинджера.

– Пустяки, – лихо ответил он. – Я его наизусть знаю.

– Тогда другое дело, – согласился я и стал рассказывать историю: ― У нас в деревне, а я в юности там главным спецом два года отрабатывал после вуза, у одной старушки произошел случай. Ее корова наткнулась на ветку или сучок и покалечила глаз. Старушка корову к ветеринару. Тот чего-то сделал, заклеил, может, продезинфицировал, ну вот, как вы сейчас, короче, подлечил, но корова осталась с одним глазом. А старушка охает, переживает, плачет, как теперь ее буренка будет. А этот фельдшер говорит: «Ты чего, Клавдия́, душу себе рвешь. Твоей Маруське газеты, что ли, читать, проживет и с одним глазом!»

Так потом над этими газетами вся деревня ржала. «Газеты ей, что ли, читать!»

– А как корова? – тревожно спросил интеллигентный алкаш.

– Какая корова?

– Ну, та, без очков, в смысле без глаза.

– А чего ей сделается! Прожила еще лет пять, а может, и больше. Я из этой деревни уехал через два года, она еще была. Кажется, старушка померла раньше Маруськи.