Повести о совести

В 1931 году Луганцев получил диплом врача, началась его трудовая деятельность в сельской больнице. Сельчане не видели, когда доктор ест, когда спит, а он, если не принимал больных, не делал медицинских манипуляций, то сидел над книгой, очень уж хотел стать хирургом. И стал им, меньше чем за десять лет написал две диссертации, был утвержден в звании профессора, возглавил кафедру в Приуральском мединституте.

Началась Великая Отечественная война, тяжелая, изнурительная война с большим количеством убитых и раненых. Тысячи медиков, начиная с санинструкторов и заканчивая докторами эвакогоспиталей, где лечились бойцы с наиболее тяжелыми ранениями, пытались вернуть в строй солдат и офицеров, а если не вернуть, то хотя бы облегчить им жизнь на «гражданке». Профессор Луганцев дома почти не появлялся. Как главный хирург приуральских эвокогоспиталей был на работе, молодая жена Тамара не видела его порой месяцами, он бывал то в одном госпитале, то в другом, оперировал, анализировал летальные исходы, проводил научные дискуссии, спорил, учил, старался не повторять ошибок. Со стороны казалось, что он торопится жить, и это было так. Александр все время боялся, что не успеет вовремя сделать то или это, что-то упустить, не в то время прооперировать, он спешил, но никогда не лез сломя голову, в хирургии это недопустимо. Идя на операцию, необходимо знать пять, десять, а лучше двадцать способов ее исполнения. Профессор никогда не стеснялся спрашивать у опытных и даже начинающих врачей, что они думают по поводу того или иного больного, как бы они его оперировали. Иногда не получал ответа, в этих случаях он читал научную литературу, думал сам. Так Луганцев усовершенствовал проведение множества оперативных вмешательств.

Диапазон хирургической помощи в те времена был широк. Оперировали все от мелких суставов до черепной коробки, на всех органах живота и забрюшинного пространства, только в грудной клетке делать все не получалось и над этим думали многие восходящие звезды отечественной хирургии. К концу войны хирургия как отрасль медицины шагнула вперед не только технически, но что самое главное, научно. Хирурги во всем мире были готовы приступить к проведению операций на сердце, легких и труднодоступном тогда пищеводе.

В те редкие дни, когда Луганцев бывал дома, жена постоянно корила его, обвиняла в нелюбви к себе и сыну.

– Томочка, милая, потерпи. Закончится война, тогда будем все время рядом. Ты подумай, а как же другие женщины, у которых мужья все годы войны на фронте!

– А я за профессора замуж выходила, а не за солдата. Я-то думала…

– За профессора, говоришь, выходила, так и понимай профессора. Ты что полагаешь, профессор царь Горох, царствует, лежа на боку? У меня на первом месте сейчас раненые. Понимаешь, раненые!

Но Тамара не унималась, Александр «пылил», хлопал дверью и всецело уходил в работу, которая его спасала от ворчливой жены.

Война закончилась! Победу праздновали с открытой душой и чистым сердцем. Праздник прошел, стало чуть-чуть полегче, не поступало так много тяжелых раненых, но будни все-таки остались тяжелыми. С теми, кто еще лечился, необходимо было разобраться спокойно и по-мастерски. Больные больными, а еще были горы историй болезни выписанных и умерших, их надо отсортировать, обобщить и писать научные статьи, диссертации, дабы опыт работы приуральских госпиталей стал достоянием всех докторов страны. Так поступали везде, во всех уголках нашего огромного государства, потому как врач без анализа и учебы не врач, а ремесленник.

Луганцев по-прежнему жил работой и на работе. Тамара продолжала ворчать и попрекать, хотя Александр Андреевич почти каждые сутки ночевал дома, бывало, правда, что иногда и ночью стоял у операционного стола.

– Что с тебя толку, приходишь в десять вечера, поужинаешь, уткнешься в газеты. Ни поговорить с тобой нельзя, ни поделиться бабьими делами, – сетовала жена.

– Бабьими заботами нужно с бабами делиться. Мы, мужики, в ваших делах ничего не понимаем. Ты же врач, Тома, взяла бы какой-нибудь раздел работы по анализу документации на себя, глядишь, и диссертацию написала.

– Я в твоих профессорских делах тоже ни бум-бум. Я баба, Саша! Мне ласки хочется, тепла, уюта.

– Ты считаешь, у тебя нет уюта?

– Да не такого уюта, не стульев и кроватей, а уюта сердечного.

– Ну, прости, родная. Не люблю я этих телячьих нежностей, ты же знаешь.

Луганцев переживал, он понимал, что жена отчасти права, что сын растет без его участия, вспомнил, как его учил жить отец и твердо решил по выходным быть дома, гулять с сыном, возить его на природу, уделять больше внимания жене. Однако и это не улучшило семейных отношений.

– Умчитесь на своем мотоцикле то в лес, то на эту чертову рыбалку, а я все время одна.

– Томочка, я люльку к мотоциклу купил. Так что в следующий выходной ты с нами.

– Не нужен мне твой мотоцикл, я на нем ездить боюсь. Профессор называется, давно бы уже машину купил.

– На машину пока денег не скопил.

– Значит, в Москву постоянно мотаться за свой счет у тебя деньги есть, а на машину нет. Сдается мне, и бабенка у тебя в столице завелась, ее и подкармливаешь.

– Тома! Не мельчай, не уподобляйся базарным бабам. Ты же прекрасно знаешь, что я на научные симпозиумы езжу. В столице новая плеяда хороших хирургов выросла: Вишневский-младший, Борис Петровский, Бакулев. С ними интересно, они двигают нашу хирургию вперед и меня за брата родного почитают.

После таких разговоров Луганцеву не хотелось идти домой, где постоянно видел раздраженную, злую жену, а он, воспитанный с детства православным христианином, старался избегать ссор. Он искренне верил в Бога, хотя церковь последние годы не посещал, их почти все разрушили и разорили, но в его кабинете, в укромном уголке всегда стояли три иконы: Иисуса Христа, Пресвятой Богородицы и его ангела святого равноапостольного князя Александра Невского. Профессор молился перед сложными операциями и чувствовал, что Господь помогал ему в сложных случаях найти выход из положения, поставить больного на ноги.

В начале сорок седьмого года Луганцев почти не бывал дома, жил в своем служебном кабинете, и это заметили все. Персонал клиники старался не беспокоить руководителя в вечернее и ночное время, лишь медсестры операционного блока, пытаясь накормить шефа ужином, приглашали его на картошечку, которой в Предуралье было много и готовить из нее умели множество разных блюд. Профессор скромничал, не всегда приходил, тогда сердобольные и заботливые девчата потихоньку приносили еду в кабинет.

Луганцев работал без устали до глубокой ночи, а в этот день решил лечь спать уже в двадцать три часа, но в дверь кабинета постучали.

– Александр Андреевич, дежурный хирург очень просит вас в операционную.

Халат, маска, шапочка и профессор уже смотрит в рану. Врач объясняет:

– Больной постутил с болями в животе, симптомы раздражения брюшины были налицо, анализы подтвердили воспалительный процесс. Учитывая, что в животе пальпировалась большая опухоль, на операцию пошли большим среднесрединным доступом. При ревизии, аппендикс действительно воспален, но опухоль к нему не имеет никакого отношения. Я таких образований раньше не встречал.

– Очень нежно удаляйте червеобразный отросток, а я пошел мыться. С опухолью разберемся вместе.

Опухоль выглядела, как детский воздушный шарик, в диаметре сантиметров тридцать, только внутри был не воздух, а жидкость. Все это было очень похоже на эхинококковое поражение печени. Луганцев встречался с такой патологией раза два до войны, читал статьи С. И. Спасокукоцгого, однако с такой большой и малоподвижной кистой дело иметь не приходилось. Мысль работала быстро, руки – уверенно. Профессор вскрыл фиброзную оболочку, образованную организмом вокруг опухоли, и бережно, аккуратно, чтобы не повредить кровеносные сосуды и желчные пути, вылущил паразита из печени, обработал ложе, ушил, потратив на все про все какой-то час.

Когда в предоперационной доктора мыли руки, снимали халаты, Луганцев сказал своим ассистентам: