Говорю вам…

Она размещалась не в тепле, но в затишке – под одной крышей с плотницкой. Кирпичный сей домик ставили давно, лет двадцать назад, еще при Лыгине, знаменитом бригадире. Рядом с кузней под небом трактора ремонтировали. Три из них сейчас стояли, оранжевые, как апельсины на белом снегу.

Бородатый Шаляпин, завидя нас, оставил трактор и поспешил куревом у гостей разжиться.

– Бедствуем с папиросами, – оправдался он. – А тут зуб болит, мочи нет. Куревом лишь спасаюсь. Ходил вчера к фельдшерице в Вихляевку, не стала дергать, говорит, не положено, в район иди. Ленится. Летось так хорошо мне два зуба выдернула.

Поговорили мы с Шаляпиным, в кузню к Виктору Харитонову зашли, Солонич тут же на воле сани ладил.

Странное дело, мать и хуторские бабы, мужиков не жалуя, крестят их подряд горькими пьяницами: что Шаляпина, что Харитонова, Солонича тож. Конечно, не без греха мужики. Но что интересно… Того же Шаляпина взять: пьет он давно, но работник – каких поискать. С трактора не слезает. Работает безотказно и зарабатывает хорошо. Вот опять нам мать сообщила, что нынче осенью на силосе Шаляпин четыреста с лишним рублей получил, за месяц. Деньги большие, но честно заработанные.

Виктор Харитонов тоже в пропащих ходит. А на лицо и телом – крепкий здоровяк. Он из породы тех грамотных сельских умельцев, которые редки сейчас на селе. Сварщик он и кузнец, механик и на все руки мастер.

О Солониче, что и говорить. Стоит посреди хутора его усадьба – любо глядеть. Просторный дом и кухню сладил он, словно игрушечки, своими руками. Мать хоть иногда и поругивает его за пьянство, но добавляет: «Солонич голову не теряет. Выпьет, и в нем живости прибавляется. Он тогда еще дюжей работает, говорит, моторней делаюсь. Сена ныне накосил три привалка…»

Поговорили мы с мужиками о новостях хуторских да городских, пожаловались на трактор, который долго не идет. К одиннадцати обещал управляющий, а теперь уж за полдень.

– У нас – колхоз, – посмеивались над нами. – Обещанного три года ждут. – А потом добавили серьезно: – Идите вы лучше на ферму. Туда он так или иначе придет. А тут не дождетесь.

Решили мы доброго совета послушать и пошли к ферме, которая лежит на отшибе, за хутором. И вечно тянет оттуда острым бередящим запахом силоса.

Приземистые кирпичные строения теперь, в снежную пору, казались еще ниже. Пустые – чернели выбитыми окошками, скотины нынче держали немного, голов пятьсот. На открытых базах было пусто.

Через отпертый тамбур вошли мы на ферму. Вошли, встали на проходе и долго стояли, вздыхая и охая.

У скотины бываю я вроде нередко. Всякого навидался. И уж знаю, как долгой нашей осенью, по два-три месяца, по брюхо в грязи плавает и мучается скотина. Вроде нагляделся, но привыкнуть не смог. Вот и теперь стоял и глядел.

На воле уже лежала зима, пусть и теплая, но с твердой дорогой, глубоким снегом. А здесь, под крышею, гиблая для скотины осень еще не прошла. И стоял молодняк по колено в навозной жиже.

Прошли мы одну ферму, другую и вышли на волю. После сумеречной полутьмы таким светлым и ясным показался нам серый денек! Белый снег лежал вокруг. Скирды зеленой люцерны и желтой соломы теплили взгляд. Пьянил голову силосный крепкий дух.

Пошли мы искать людей. Они были в бойлерной, там, где грелась вода и шипел пар. Четверо молодых парней во главе с долгачевским зятем да Василий Тарасов, лучший тракторист, приземистый, просторный дядя.

Поздоровались мы, спросили о дубовском тракторе. Он еще не приходил. Разговор зашел обычный, о новостях, о городе: как там и что.

– А чего у вас скотина стоит по колено в грязи? – спросил мой товарищ по праву земляка.

Отвечали ему хором.

– Это еще чего… Она по брюхо плавала.

– Какая плавала, а какая ныряла.

– Придешь, у него ноги растопорены, а голова висит. Махан.

– Тракторов нет. Три месяца не выгребали.

– Да сейчас и ворота не откроешь. За сколько лет-годов навоз под дверьми. Курганы выше бычка.

– Под Вихляевскую гору подпирает.

– А начальство сюда не дозовешься. Оно лишь знает, когда привес, чтоб за него получить.

Молодежь горячилась, а Василий Тарасов сидел на лавке, морщась, «козью ножку» тянул. Потом, когда гвалт поутих, он спросил нас:

– Вот вы, ребята, ездите, везде глядите. Хуже нашей фермы есть где или нет?

– Есть, – не задумываясь, ответил я. – У вас и солома, и люцерна, и силос. Вам ли жаловаться? Вон, вашего же колхоза Головский комплекс, бывало, и соломки нет, прелой кормили.

– Там вовсе беда, – вздохнул Тарасов. – Удумали такую страсть.

Новомодный Головский молочный комплекс ставили, считай, в пустом хуторе. Ни о людях не подумали, ни о кормах. Кое-как налепили каменных коробок, согнали тысячу коров – теперь мучаются. Гибнет скотина, телят вовсе некуда девать. Удои по полтора литра. Три с лишним миллиона рублей козе под хвост. А сколько их, этих комплексов, этой беды, понастроили без ума! Овцеводческие – вовсе никому не нужные. Овца на привязи – смех и грех. Только смех невеселый, а грех… На чью шею?

пропели нам новую частушку про свое начальство. Мы уже слышали ее.

– Да… Чего-то происходит, – сказал Тарасов. – По стране гремели. Десять человек Героев. А ныне? Вот погляди, Степаныч, – уважительно обратился он к товарищу моему. – Почему раньше, при Лыгине, бедные были, а сколько понастроили? Клуб, магазин, кузню, гараж, фермы. Двадцать лет прошло, как Лыгин ушел. Богатеем. А после него лишь армяны навесы делали. Двадцать лет… Магазин, и тот развалился. А ведь хутор наш в плане.

Он помолчал и вспомнил иное:

– Бывало, твой отец на ферме работал. К нему зайдешь, чисточко везде. Пятак уронишь… да чего пятак, иголку найдешь. А ныне…

Печальный был разговор. Никого он не грел. И Тарасов поднялся.

– Пошли, ребята. Поить погоним.

Скотники ушли. А мы остались в бойлерной с хозяином ее, с кочегаром. Я стал проглядывать повешенные на стенку листки, где нормы кормления были указаны, привесы. Стал читать: «…ноябрь – 17 граммов». Летние привесы были обычные – 500–600 граммов. И вдруг в августе они упали вдвое.

– Почему это? – спросил я у кочегара.

– Да два гурта через день паслись. Лишь Макеев нормально пас.

– Как это, через день? – не понял я.

– Пасти некому. По одному пастуху на гурт. Он день отпасет, другой отдыхает. А скотина стоит на базу.

– А ее хоть кормили?

– Да когда как… – рассмеялся кочегар.

Вопрос мой был наивным. Если в августе, среди доброго лета, упали привесы вполовину – это, конечно, не от сытости.

Вышли мы во двор и снова стали глядеть на дорогу. На Вихляевскую и на Дубовскую. Но нигде не было видно синего нашего трактора, голубой мечты.

Той порою в железные корыта наливали скотники горячее пойло – скотина пила жадно. «А чего ее десять раз поить!» – вспомнил я вчерашний разговор в конторе.

Тарасов возле силосных буртов грузил тележку. Кормежка начиналась. А мы стояли без дела среди тощей, захлюстанной – глаза б не глядели – скотины, стояли, вздыхали и, наконец, пошли прочь.

Чего было ждать? Время подступало к трем часам. Если и приедет трактор, то Земляничные поляны – не ближний свет, вряд ли успеем съездить.

Недолго покрутились мы еще возле пустой конторы, возле кузни, послушали сочувственное: «Не пришел? У нас так… Неделю будете ходить». И пошли домой.

Мать нас встретила, сожалея и сочувствуя. Поохала, повздыхала, начала кормить, выспрашивая, где были да кого видели.

– Всех видели. Работают. Трезвые – как скло…

– Тверезые? – удивилась мать. – Ну, нехай хоть денек отдохнут. А то совсем запились. Управ их, как щенков каких, растягает. У него ручища-то… да и сам – рогаль. Прям за шкирку берет и выкидывает. Шумит на них: «Бессовестные! Негодяи!» А им чего. Позапились. Какую жизнь дали… – помолчав, вздохнула она. – Лишь цвесть на белом свете. Зарплаты какие. Скотину держи, не ленись. А все в водке подушились.