Говорю вам…

– Ребята, а ребята… – несмело сказала она. – Пора вставать. Люди уже на наряд пошли.

– Который час?

– Девятый.

И в самом деле пора было подниматься. Управляющий мог уехать, и тогда день пропал.

Завтракать не стали. Побрились, умылись и пошли.

День вставал серый, ненастный. Время подступало к девяти, а только-только развиднелось, и утренние синие сумерки таились еще по забазьям.

Управляющий был на месте, сидел за столом, накручивал телефон: «Але, але…» Круг него, ближе и дальше, зоотехник, механик, словом, помощный люд. Управляющий накручивал телефон, а заодно втолковывал стоящему подле него парню:

– У вас вторая тележка есть. Почему не используете?

– Там колесо надо менять.

– Ну и меняй.

– Надо помощника. Выделяйте.

– Едрит твою… – даже не рассердился, а восхитился управляющий. – Вас там пять лбов – и вам еще помощника!

– Другие дела есть. Скотину кормим.

– Там Тарасов за всех кормит.

– А мы поим, чистим.

– Один раз в день поите.

– А чего их десять раз поить?! – разозлился парень. – Вы вот с зоотехником придете к нам, мы вам… А то засели тут! – и пошел прочь.

– Работники… – проводил его взглядом управляющий. И уже к нам: – Отдыхать приехали?

– Матери дров привезти.

– Нужное дело, – одобрил управляющий.

– Да заодно кое-что подглядеть, – засмеялся Петро Шляпужников, механик. – Тут Василь Петрович в суд собирается подавать. Говорит, не имеют права в книжку вставлять. Подам в суд.

Наши литературные занятия для хутора не были секретом. Товарищ мой здесь родился и вырос. С некоторых пор знали и меня.

Посмеялись над Василием Петровичем и приступили к делу. Добро, что лесничий сидел тут же.

– Как с дровами-то? Да и привезти на чем? Тракторишко бы какой. На лошадях не проедешь.

– Найдем, – сказал управляющий. – Идите набирайте дрова, подготовьте. А завтра приходите, и будет трактор.

С благой вестью и поспешили мы домой, к матери. Сели за стол. Завтракали и обедали заодно, теперь уж до вечера. А потом, не мешкая, собрались, подпоясались, взяли топоры и под вечное материнское: «Глядите там… Осторожнее…» – пошли со двора.

Путь был неблизким: лесничий указал на Земляничные поляны, которые лежали в Летнике, считай, на Бузулуке, под самой Дурновкой. А недавний глубокий снег и непрочный лед на речке прямые пути отрезал, оставив долгую, верст в десять, дорогу через плотину и выгон, через пески и далее.

Зимний день понемногу разгорался. Поредевшие гусиные табуны гагакали, направляясь к амбарам и фермам, хозяева на базах отсуетились. И хутор дремал в белом плену так долгожданного первоснежья.

Славная у моего товарища родина, пригожий хутор. Последние годы я бываю здесь часто, и всегда он хорош: зеленой весной, в цвету, и желтым летом, среди хлебов, и в зимней покойной дреме, как сейчас.

Стоит он над речкою, любо глядеть. Дома – круглые пятистенки под цинковыми да крашеными железными крышами – не чета голытьбе. Добротные летние кухни, теплые скотные базы – все под шифером да железом, хоть селись в них. Да и как по-иному, коли стоит хутор на золотом черноземе.

Привыкший к своим пескам на Среднем Дону, к бедной землице, я в первые времена завороженно глядел на жуковые, с масляным блеском пласты здешней земельки. Смотрел, завидовал и радовался. Истинно, не земля – клад. Огороды – загляденье. Считай, не поливают их, а так и прет из земли метровый лук, неохватные кочаны капусты, страшенные, в колесо, тыквы, горох, помидоры, огурцы. Свекла – что сказочная репка, какую всей семьей лишь тянуть. Лопухи – и те в человечий рост, листом хату крыть. От хутора, прямо за речкой, немереный луг для пастьбы. В другую сторону – займищный лес с осиной, тополем, дубками, липняком. Повыше – березовые и дубовые колки. За ними – Бузулукский лес, по-здешнему – Летник. Куда и правились мы теперь за дровами.

Дорога была долгой, но не скучной: заснеженная степная бель, а потом зимний лес радовали душу. Разговорились о детстве, об играх его. Сколько там было игр, теперь уже позабытых: «отмеряла», «разбивала», чехарда, чиж, клек, городки, бабки, лапта, штандар, «вышибала», жестка, «отзыв», казаки-разбойники и прочее, из которых теперь лишь классики да кулюкалки остались. А товарищ мой вспомнил игру «Жилин и Костылин», любимую в дни детства. Играли в нее вот здесь, вдали от хутора, на песчаных буграх-кучугурах. Откуда занесли игру, непонятно. Наверное, кто-то из старших ребят прочитал Толстого, и начались целые спектакли. Глубокие ямы, в которых держали пленников; побег и связанный Костылин, его нужно было на себе нести; татары с погоней и русские с выручкой – все было там. Игра прекрасная, любили ее, играя из года в год. Теперь ушло.

В лесу, когда уже подходили к Земляничным полянам, стало закрадываться в душу сомнение: не впустую ли наша затея? Еще утром в конторе смеялись мужики: «Лопату берите, дрова откапывать». И была в их словах правда: снег в лесу лег глубокий, и сухие сучья и ветви – наша добыча – скрылись из глаз.

Правда, на месте, которое указал нам лесничий, уже теперь, после снега, побывали тракторы, вытягивая поваленные дубки. И в том буреломе, который остается в лесу после бензопил да тракторов, нашлась и для нас пожива.

Посильное рубили и тащили мы, складывая на опушке. И хоть не враз, но росла наша кучка, и дрова собирались хорошие – все сухой дубок.

Еще недавно, уже при моей памяти, зелеными стояли дубы в колках и Летнике, в займище. Могучие дубы и подрост – остатки легендарных Бузулукских лесов. И помню я, как вначале не враз мы с товарищем находили сухостой на дрова. Ездили на лошадях, искали. Потом стало полегче. В любом колке сухие дубки найдутся. Подъедешь и увезешь.

Теперь же высохли все дубы. И лесничество стало валить их подряд. Правда, пилить еще много. Как-никак от веку росли здесь дубы – сразу не смахнешь. Но лет за десять должны управиться. А может, и раньше.

Приходилось нам разговаривать с людьми о гибели дубов, пытаясь узнать, в чем дело. Но кто ответит… Говорят, вода уходит, живые ключи. Может, и так.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Управились мы с дровами не скоро. А когда управились и оглядели напоследок груду натасканного дубья, то вспомнили о дороге. Она была впереди и длинной. Короткий же зимний день уже догорал. В лесу было тихо и сумеречно. Неподалеку, за речкою, лаяли собаки. А до нашего хутора было еще шагать да шагать.

И пошли мы сначала Летником, а потом степью – долгой дорогой. Мглистое небо темнело, края земли белесо туманились, обступая нас ближе и ближе. Пронизывал ветер, шуршал по дороге поземкою. Отступающий лес и находящая чащоба займища по-вечернему темнели, кралась оттуда ночь – серая волчица.

Но в доме у матери было тепло, и щей она наварила с гусятиной, нажарила мяса. И, поужинав, долго чаевничали мы, балуясь калиновым вареньем, да грызли тыквенные семечки, кабашные, как здесь говорят. Их у матери было много.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Мать моего товарища живет одна. Мужа похоронила десять лет назад, дети разъехались. С прошлого года получает она пенсии сорок рублей за сорок с лишним лет колхозной работы. Живет одна, но, как и в прежние времена, хозяйство ведет полной чашею: корова, пуховые козы, гуси и куры – все у нее.

На мой взгляд, с годами мать не меняется: невысокая, седая, сутуленькая от работы, вроде невидная, но могутная. Рука у нее в запястье – не обхватишь. Рабочая рученька. В косьбе за ней не угонишься. Машет и машет. Мы с товарищем устанем, отдохнем, перекурим, а она как заведенная, косит и косит, над нами посмеиваясь: «Какие вы пашаничные…»

Раньше был муж, свекровь, трое детей. Теперь одна. Большой дом не натопишь. Две комнаты совсем закрыла, оставив лишь кухню да горенку. В кухне – ее жизнь. Здесь печка, стол, кровать, самопряха возле окна, на вешалке вечная серая телогрейка. На стене – карточки, портреты дорогих…