КРОВЬ СО ЛЬДОМ

Он лихорадочно хватался за выступы, загоняя под ногти грязь наивности, царапал лицо сухими ветвями надежды, цепляясь за всё, что могло попасться под его руку, но всё никак не был способен приземлиться и, по итогу, разбиться.

«Убийство – не искусство и никогда им не станет».

Что, правда?

Удар сильный – как с ноги в живот, под дых и по каждому ребру, шипованными ботинками… Или, чёрт, с кастетом в челюсть – выбивая зубы и заставляя плеваться кровью. Он, конечно, ожидал чего-то подобного; Ричард, быть может, внутри отчасти наивен, только далеко не глуп. Куда подевалась твоя проницательность?

Убийство – не искусство, Скарлетт – не его дриада, за которой он пойдёт в Аид.

И образ Гилл – одним долгим, затянувшимся мгновением – тает, как сахарная вата в воде. Он ускользает, подобно последнему лучу дневного света, наконец демонстрируя свою истинную, действительную сущность, затягивая Баркера в вязкие сумерки, что выедают глаза.

Убийство – не искусство. Убийство, в её развращённом понимании, – не очищение духа, никак не слияние с прекрасным; это не свобода, выпущенная воздухом из чужого рта, не спасительная потеря контроля для наиболее сдержанного, не глоток воды для жаждущего и не пища для голодающего. Её убийство – не то высокое, что может сыграть на натянутых струнах потасканной души. Не спасение, не красота в последней инстанции.

Скарлетт убивает гнусно и грязно, по-отвратительному гедонистически, убивает ради хаоса, а не баланса, ради того, чтоб рушить, а не создавать, ради того, чтоб…

Мерзость. Презрение качает кровь по телу, не сердце – то, которое она была бы счастлива вырезать из его груди и швырнуть в лужу на съедение одичалым псам.

(«боги бессмертные, отчего я так слеп?»)

Иллюзия, как тусклый туман, рассеивается, вскрывая пороки и обнажая все несовершенности. Но несовершенности не Скарлетт, нет: несовершенности его идеи.

Никогда в ней не было ни грамма возвышенного, ни толики загадочности или тайны. Гилл в сущности такая же, как и другие – сотни тысяч и миллионы подобных ей: в чём-то лучше, в чём-то хуже – результат один.

Всё это время он был очарован идеей.

С чего бы ей быть его Галатеей? К чёрту слоновую кость. Вздор, непозволительная глупость… Оплошность до того фатальная, что становится дурно. Парадоксально: отняв её жизнь ещё в самом начале, он бы уберёг нескольких других – тех невинных, что пали жертвами садистки, которую, считай, он взрастил сам.

Золото не струится сквозь её волосы. Она не соткана из мерцания звёзд.

Больно ли сознавать? Нет, не совсем. Он знал это: когда закрывал веки, касался её холодных рук, ловил на себе её взгляды – он знал. Никакая она, в общем-то, не ожившая статуя, не древнегреческая богиня весны,

(«весны его сердца»)

не… Нет. Идея. Его идея – чарующая, циклично разрушающая и создающая, шёлк и сталь, пронзающий кости смертоносный мороз. Убийственная, и от того – манящая так сильно.

Его вина целиком и полностью.

— Не хочу запачкать платье, – из вязкой тины размышлений его вытягивает её голос: сосредоточенный, спокойный до мурашек, лезущих под кожу. — Помоги мне.

Она, с присущей ей наглостью, поворачивается к Баркеру спиной, подставляя изящную чёрную застёжку, сливающуюся с тканью. Почему бы просто не ударить ножом по шее?

(«погоди, что?»)

Он знает, в каком состоянии сейчас пребывают потенциальные жертвы, ведь видел это не раз. Не мог даже вообразить себе этот ужас: что может быть хуже, нежели оказаться загнанным в ловушку с человеком, единственное удовольствие которого – пытки живых существ?

Рик более чем уверен в том, что это – туристы, потерявшиеся где-то в этой местности, неподалёку. Что могло произойти? Сломанная машина, путаница в картах, банальная просьба восполнить какие-либо растраченные ими ресурсы. Всего лишь двое человек, которым не посчастливилось переступить порог обиталища серийной убийцы. Но что можно сделать сейчас? В нём зарождается тревога, отчётливо стучащая по вискам, точно чёртов маятник.

Уже ничего. Они, наверняка, обратятся в полицию, даже если он сможет какими-то (вероятно, сверхъестественными) усилиями вырвать их из рук Скарлетт. И, естественно, всё вскроется: события обрушатся, как домино, одно на другое, разрушив концепцию мира, в котором Баркер существует. Одно обращение повлечёт за собой расследование, кто-нибудь вцепится в мелочь, выбивающуюся из контекста, затем в другую, третью… И так, нитка за ниткой, они приведут полицейских в его подвал.

Нет, ему хотелось не этого.

— Спасибо, – благодарит его Гилл, когда сверкающее платье падает на бетон.

Тогда что остаётся? Просто стоять и смотреть? Рик едва обезопасил Акацию, но ещё двум помочь он точно не сможет.

Ебучий, блять, кошмар, от безысходности которого хочется выть. Что кажется более важным: чужая жизнь или собственная свобода? Страхи, въевшиеся в кожу, всё это время находившиеся где-нибудь на периферии и долгое время никак его не тревожившие, вновь крушат стены сознания. Что будет, если тебя поймают?

Несколько пожизненных? Смертная казнь?

(«её ещё практикуют?»)

Вечность за решёткой. Гниение живьём. Угроза в виде других заключённых и режим дня. Господи, режим дня…

Да, безусловно, ему жаль, но…

— Зачем ты это делаешь? – вырывается у него. Злоба жидкой сталью циркулирует в запястьях.

Не настолько.

Прямого ответа, конечно же, не последует:

— Неужели ты этого не хочешь? – с неискренним удивлением спрашивает Скарлетт, замирая с чистым скальпелем в руках.

— Для чего? – повторяет тот, так и не рассчитывая на реакцию.

— Очень… странно, – выдаёт Гилл, рассматривая парня и девушку, что медленно раскрывают веки. — Очень странно, что ты так горячо отказываешься… Если, по сути, создал меня сам.

Рику, кажется, послышалось.

— Что? – недоумевает он.

— Ты привил мне это, – говорит она, словно в бреду. — Первое убийство, первое изощрённое убийство, следующие, не менее жестокие… И всё – ты. Ты не сделал меня статуей, но превратил в нечто большее.

Ричард ухмыляется, когда мысли в голове начинают путаться:

— Даже я не смог бы создать такое чудовище.

Скарлетт смотрит на него. Долго и тяжело, пока показная досада не начинает скапливаться под веками.

— Что, так ничего и не ответишь? – молчание тянется с усердием резины. Тишина действует как трёхкратное усиление его желания причинить ей боль. Не убить – навредить. Так, чтоб она задыхалась в крике, умоляя прекратить, чтоб правдиво плакала и содрогалась, ломала ногти и выла, сжимала зубы, сдирала горло… В ушах – хруст костей. Мысли обретают статус навязчивых.

Он видит перед собой, как явь, её распухшее лицо и руки в крови – её собственной, вычурно-красной. Он видит её катарсис, омовение от каждого греха, её страждущее благородство. Очищение, омытое ужасом и трагедией, её истинный путь к исправлению.

— Потому что знаешь, что это – правда, – изрёк он. — Нет надобности в нацеленном на меня обмане. Отныне.

Гилл, чей взгляд до этого был рассеян, отводит глаза в сторону; в них – блеск слёз. Она дышит глубоко и громко, тяжело. Всё чаще и чаще втягивает затхлый воздух в лёгкие, пока тело не начинает бить крупная дрожь.

— Прекрати. Сейчас же, – едва не срываясь, произносит та.

— С чего бы? – Рик вскидывает брови как ни в чём не бывало. — Я разве сказал что-то не то? Или…

Сердце перестаёт биться в миг.

Баркер на последних секундах уворачивается от того, что рассекло воздух в сантиметре от его лица; скальпель звонко рухнул на пол, у самых ног.