Королевство слепых

– Та женщина, которой когда-то принадлежал старый дом Хадли, – сказала Рейн-Мари.

Она показала в сторону великолепного здания на холме, смотрящего на маленькую деревню. Дом, которым владела и в котором когда-то, более века назад, жила «богатая» семья, возвышался над бескрайней снежной пустыней.

– Я встречалась с баронессой в доме Тиммер, – сказала Рут.

– Она еще и к нам приезжала, – добавил Габри. – Когда мы открыли гостиницу.

– Регулярно? Как друг? – спросила Рейн-Мари.

– Как уборщица.

– Скорее, – сказала Мирна, таща Бенедикта за руку.

Люсьен шел впереди на несколько шагов, но Бенедикт остановился, и Мирне пришлось вернуться за ним.

Это напоминало бег назад в пылающее здание.

Кожа на ее лице так замерзла, что горела. Холод пробился даже сквозь варежки и кусал пальцы. Она прищурилась на обжигающие солнечные лучи.

Но Бенедикт, вместо того чтобы поспешить в бистро, как это сделал бы любой квебекец, остановился. Он стоял спиной к магазинам, его огромная красно-белая шапочка своим помпоном тащилась по земле, а он смотрел на три громадные сосны, нагруженные снегом, на коттеджи вокруг деревенской площади.

– Как красиво!

Его слова появились на свет в облачке тумана, как в диалоговом облачке комикса.

– Да-да, красиво, красиво, – сказала Мирна, таща его за руку. – А теперь поспешите, или я ударю вас туда, где будет больно.

Приехали они во время метели, а потому Бенедикт впервые видел Три Сосны. Кольцо домов. Дымок из труб. Горы и леса.

Он стоял и смотрел – вид, который не менялся веками.

А тут его тащили прочь.

Через несколько минут к открытому огню принесли еще один столик, и теперь они наслаждались завтраком с кофе в бистро.

Клара увидела, что все бегут в бистро, и присоединилась к ним.

– Если на карнавал будет такая же холодища, то я с себя одежду не буду снимать, – сказала она, потирая руки.

– Что-что? – спросил Арман.

– Ничего, – ответил Габри. – Не берите в голову.

– О чем вы разговаривали, когда я вошла? – спросила Клара, принимая кружку кофе. – У вас всех был такой потрясенный вид.

– Рут вспомнила, кто такая Берта Баумгартнер, – сказала Арман.

– Кто?

– Ты помнишь баронессу? – спросил Габри.

– О да. Разве можно ее забыть?

Клара опустила вилку и вперилась в Рут.

Потом ее взгляд метнулся на окна. Но она не увидела солнца, бьющего по схваченным морозом стеклам. Не видела деревню под глубоким снегом и невероятно ясным голубым небом.

Она увидела пухлую пожилую женщину с маленькими глазками, широкой улыбкой и шваброй, которую держала, как держит флагшток исследователь Северного полюса, собирающийся водрузить флаг на макушке земли.

– Ее звали Берта Баумгартнер? – спросила Клара.

– Ну ты же не думаешь, что она была баронессой? – спросила Рут.

Клара нахмурилась. Она об этом даже не думала.

– Знаете, почему ее называли баронессой? – спросил Арман.

Они посмотрели на Рут.

– Откуда мне знать, черт побери? На меня она никогда не работала. – Она посмотрела на Мирну. – Ты – единственная уборщица, которая у меня была.

– Я не… – начала было Мирна, но потом сказала: – А чего волноваться-то?

– Тогда почему вы думаете, что эта Берта и баронесса – одно и то же лицо? – спросил Арман.

– Ты говорил, что ее дом – по дороге в Мансонвиль? – спросила Рут; он кивнул. – Старый фермерский дом у лощины?

– Oui.

– Я как-то раз подвозила баронессу – у нее тогда машина сломалась, давно это было, – сказала Рут. – Похоже, это то же самое место.

– И как он выглядел – дом? Вы не помните?

Рут, конечно, помнила все.

Каждую еду, каждую выпивку, каждый вид, каждое оскорбление, реальное, вымышленное или спровоцированное. Каждый комплимент. Каждое слово, сказанное или несказанное.

Она хранила все это и превращала те воспоминания в чувства, а чувства – в поэзию.

Арману не требовалось особо напрягаться, чтобы вспомнить, почему именно это стихотворение Рут, довольно темное по смыслу, пришло ему на память.

– Дом у нее был небольшой, развалюха. Но привлекательный, – сказала Рут. – В ящиках на окнах – анютины глазки, бочки с цветами по обе стороны ступенек крыльца. Там были всякие пикапы и фермерское оборудование во дворе, но такое железо есть на каждой старой ферме.

Когда Арман разгреб снег и подвыпрямил стены, он почти увидел это. Дом, такой, каким он был когда-то. В теплый летний день. С более молодой Рут и баронессой.

– В последнее время вы ее не видели? – спросил он.

– Много лет, – сказал Габри. – Она перестала работать, и мы потеряли с ней связь. Я не знал, что она умерла. А вы?

Клара отрицательно покачала головой и опустила глаза.

– Моя мать была уборщицей, – сказала Рейн-Мари, правильно истолковав то, что чувствует Клара. – Семьи, где она работала, становились для нее как родные. А когда она кончала работать, то теряла с ними связь. Наверняка многие из них умирали, а она понятия не имела.

Клара кивнула, благодарная за слова о том, что дело это двустороннее.

– Как вы думаете, не могла бы баронесса Баумгартнер написать Жюстену… – начал было Габри.

– Non.

– А какой она была? – спросил Арман.

– Сильная личность, – сказал Оливье. – Ей нравился собственный голос. Много говорила о своих детях.

– Два мальчика и девочка, – сказал Габри. – Лучшие дети на земле. Красивые, привлекательные. Умные и добрые. «Как их мать». Она часто это повторяла, а потом смеялась.

– А от нас она всегда ждала слов «Не смейтесь, это же правда», – сказал Оливье.

– И вы их говорили? – спросила Рейн-Мари.

– Если мы хотели, чтобы она убрала у нас в доме, то говорили, – ответил Габри.

Они описывали личность баронессы, и та возникала перед мысленным взором Клары. Почти всегда с улыбкой на лице. Иногда теплой и доброй. Часто с хитрецой. Но никогда со злобой.

Трудно было представить себе женщину, меньше похожую на баронессу.

И все же Клара помнила, как баронесса бралась за швабру или щетку. Работала до седьмого пота.

В этом было какое-то благородство.

Клара спрашивала себя, почему ей никогда не приходило в голову написать баронессу. Ее маленькие яркие глаза, одновременно добрые и требовательные. С хитрецой, но еще и вдумчивые. Ее траченные годами руки и лицо.

Оно у нее было примечательное, полное щедрости и желчи. Доброты и осуждения.

– Почему вы спрашиваете? – спросил Габри. – Это имеет значение?

– Не очень, – сказал Арман. – Просто дело в том, что ее завещание странновато.

– О-о-о, странновато, – сказал Габри. – Мне это нравится.

– Ты любишь гомосеков, – сказала Рут. – А странноватых ненавидишь.

– Это верно, – признал он. – Так что такого странноватого в завещании?

– Деньги, – сказал Бенедикт.

– Деньги? – переспросил Оливье, подавшись вперед.

Люсьен рассказал им о наследстве.

Выразительное лицо Оливье становилось из ошеломленного удивленным, а потом снова ошеломленным.

– Пятнадцать миллионов? Долларов? – Он посмотрел на Габри, который тоже слушал разинув рот. – Нужно было с ней дружить.

– Oui, – сказал Люсьен, довольный такой реакцией. – И дом в Швейцарии.

– А другой в Вене, – сказала Мирна.

– Она всегда казалась немного чокнутой, – сказал Габри. – Должно быть, съехала с катушек.

– Нет. Мой отец никогда бы не позволил ей подписать завещание, если бы считал, что она не в своем уме.

– Да ладно уж, – сказала Рут. – Даже я вижу тут безумие. И дело не только в деньгах, но и в выборе трех человек, которых она даже не знала, исполнителями ее последней воли. Почему не одного из нас?

19

Рут здесь приписаны строки (цитировавшиеся и в других романах цикла) из стихотворения «Ожидание» канадской поэтессы Маргарет Этвуд.