Полнолуние для магистра

Но кто-то другой, более рассудительный, возразил: «О каких приличиях ты всё время волнуешься? Ты же не шарахаешься от профессора Диккенса и от его помощника, такого… тоже очень достойного джентльмена…»

Тут она запнулась. Даже мысли иногда могут дать сбой.

«Ри-хард», — повторила машинально.

Да что же это такое! Вот привязалось чужое имя! Сердито дёрнула себя за одну из кос, заплетённых перед сном. Покосилась на ночной чепчик, поджидавший на подушке. Успеется, в сон пока не тянет… Отвела за ухо выбившуюся из косы белую прядь. Странно. Здесь она блондинка, волосы светлые как лён, но ведь раньше, кажется, были светло-русые. Впрочем, за лето могли выгореть почти до золотистого…

Она отшатнулась от окна.

Здесь?

Раньше… была другой?

Попятившись, едва не налетела на отодвинутый от стола стул и, нелепо взмахнув руками в попытке удержать равновесие, плюхнулась на сиденье. Дрожащей рукой потянула к себе настольное зеркальце, заботливо оставленное сестрой Эмилией. Несмотря на монашество и принятые обеты, та не считала смотрение в зеркало чем-то греховным, а полагала, что никто не должен пренебрегать опрятностью и чистотой, хотя бы из уважения к Тому, по чьему образу и подобию мы созданы.

Всматриваясь в собственное лицо, знакомое и незнакомое одновременно, Лика не могла отделаться от ощущения, что когда-то… не так уж и давно… видела себя в совсем других зеркалах. Например, в карманном круглом, или квадратном, в хорошенькой коробочке-пудренице. Но чаще всего, особенно последние лет десять, это было большое овальное зеркало в прихожей, тронутое в нижней части паутиной растрескавшееся амальгамы, но привычное с детства, уютное, а потому — менять его не хотелось. Из-за заставленности тесной прихожей оно висело высоко, над тумбой, нижний край находился почти на уровне груди; и чтобы как следует рассмотреть себя в полный рост, приходилось вставать на банкетку…

Уронив зеркало, Лика закрыла лицо руками.

И ещё одно собственное отражение она помнит: но не нынешнее, а взрослой женщины: очень похожей на теперешнюю Лику, но лет на десять старше. Оно подняло на неё покрасневшие от слёз глаза с подтёками туши, на этот раз — из простого зеркального прямоугольника над не новой, но стерильно чистой раковиной в туалете Первой Градской больницы. Всё верно, волосы у неё тогда были светло-русые, ни разу ещё не подкрашенные, но, по-видимому, скоро придётся за них браться: мелькнули кое-где первые серебристые нити. Это в двадцать восемь-то…

Впрочем, всё это чушь и не имеет никакого значения. После слов Германа Петровича, ведущего онколога больницы, отца бывшего её одноклассника, ничего не имеет значения. Кроме одного.

«Крепись, Ликуша».

А у неё есть выбор?

Пока она тут рыдает — Герман Петрович сообщает Валерику о предположительном диагнозе. Он никогда не туманил мозги пациентам, даже в советские времена, когда из непонятных соображений от смертельно больных скрывали их состояние. «Святая ложь», «гуманность» — лишь помеха, когда человек может и должен бороться до конца. Главное, что при этом ему надо знать врага в лицо. Вот и сейчас…

Валерий, Лерка…

А она — Валерия. «Леркой» должны были бы уменьшительно-ласкательно обращаться к ней. Но к тому времени, как она родилась, так уже называли в семье старшего брата, и потому на долю младшенькой выпало не менее красивое «Лика». «Валерия — Валерика — Лика-Ликуша», пояснила как-то бабушка. Это по её настоянию внука и внучку назвали почти одинаково: по каким-то старинным приметам и родовым традициям — на счастье…

Три дня назад брат попал в больницу с подозрением на аппендицит. Однако вместо пресловутого червеобразного отростка слепой кишки дежурный хирург удалил порядочный кус сигмовидной, прихватив заодно новообразование величиной почти с кулак. Пока без метастазов. Пока.

Опухоль отправили на биопсию. Но Герман Петрович, просмотрев съёмку, снимки, пообщавшись с хирургами, обнадёживать Лику не стал: девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента вероятность, что… не полип это, голубушка, не липома, а типичная…

И произнёс какое-то страшное длинное латинское название, заканчивающееся на «-ома», Лика от ужаса так ничего и не запомнила. Поняла только, что всё очень плохо. Не хотела верить, но знала, что Синицкий — лучший в области диагност, и последние двадцать лет практики не ошибся ни разу.

А ещё — папу одноклассника, друга покойных родителей она успела узнать не только как доброго дядю Германа, но и, позже, повзрослев, как профессионала высшего уровня, человека откровенного, прямого, но никогда не травмирующего больного без того, чтобы потом не подать руку и не потащить к выздоровлению даже через его стоны и сопли. Герман предпочитал бить страшным известием сразу, в лоб, не рассусоливая, а потом энергично мобилизовывал пациента и всю его родню на борьбу с недугом. Чтобы ни минуты не терять. Чем раньше начнёшь, тем больше шансов. Да, жёстко. Но действенно. Многих с того света вытащил из тех, кто, возможно, у другого врача, менее энергичного и напористого, опустил бы руки.

Но…

Со стороны-то оценивать проще. А вот когда коснулось единственного брата…

Лечение предстояло долгое, сложное и…конечно, неприятное. Ничего хорошего в побочке от «химии» нет. Порой не у каждого хватает духу или остатков здоровья пройти до конца назначенные сеансы. Тут уж… индивидуальная реакция у каждого своя. Крепись, Ликуша. Жаль, Лерка так и не женился, теперь всё на твои плечи ляжет, ты же не бросишь…

Она не бросит.

Но уже сейчас тошно от мысли, через что придётся им пройти…

Хотелось завыть в голос. Что, если… стадия не вторая, а третья или четвёртая? Что, если эта гадская «…-ома» — самая худшая, из тех опухолей, что вообще не поддаются лечению? Что, если пойдут метастазы? А эта самая индивидуальная реакция от химиотерапии — какова окажется? А вдруг Лерка её не потянет? Господи, как страшно…

Но сейчас она ещё раз умоется, постарается убрать красноту с глаз и пойдёт, наорёт на Валерика, который наверняка после серьёзного разговора с Германом уйдёт в себя и начнёт раньше времени самозакапываться. Мужчины — они такие… У них болевой порог ниже. Она будет вправлять ему мозги, настраивать на нужный лад и скажет… скажет…

Плеснула в лицо ледяной водой.

А отплачется дома. Потом. В пустой квартире хоть волком вой — никто не услышит, соседи разъехались в отпуска.

…Лика порывисто встала, не замечая, как грохнулся резко отодвинутый стул.

Что она здесь делает, в чужом мире, в чужой жизни? Занимается ни пойми чем, читает книжечки, старательно пытаясь припомнить чужое прошлое… На кой? Вместо того, чтобы…

Закряхтел, захныкал за стеной младенец. Сердито забормотала что-то его мать, звякнуло стекло… Инстинктивно Лика затаилась, будто малейший шорох с её стороны мог потревожить малыша. Опомнившись, перевела дух. Стена-то между палатами, хоть и не капитальная, но и не фанера, добротный кирпич… В одном из углов под потолком когда-то отвалился кусок штукатурки, и теперь из-под него проглядывал характерный рисунок кладки.

Лика прикрыла глаза, унимая очередной приступ паники.

Что-то здесь не так. Должна же быть какая-то логика в её появлении в чужом мире! Вопреки традиционным сюжетам из ныне популярных романов, она… не умирала, это точно! Впрочем, ей приоткрылся лишь крохотный кусочек прошлого; утверждать без сомнения, что она попала в этот мир сразу же, как узнала о болезни брата… ну, несерьёзно, она бы не рискнула. Почему-то всё крепче становилась уверенность, что между этим фрагментом памяти и днём сегодняшним зияет порядочная брешь, которую ещё предстоит заполнить. Была ли в финале этого временного интервала проставлена жирная точка в виде её, Ликиной, смерти?

Не хотелось бы.

Она поёжилась.

Но… и не исключено. Иное тело, в котором она ныне обитает — вот факт, перечёркивающий… скажем так, почти перечеркивающий надежду. Хотя…

Кажется, она всегда была оптимисткой. Потому что даже сейчас подумала: минуточку, а не рано я себя хороню-то, причём буквально? Я же узнала всего ничего; рано делать выводы, рано! Ах, хоть бы ещё кусочек воспоминаний, хоть бы на что-то опереться, зацепиться, ухватиться! Так бы и вытащить всё, как цепь звено за звеном, виток за витком…