Страница 5 из 8
Жил глубоко в земле старый, сердитый шмель. Вылетит он на свет Божий по своим делам, увидит, иной раз, как лягушка слушает, и спросит:
– Ты чего тут? Сидела бы в своей трясине! Ведь все равно ничего не понимаешь.
– Мало ли что! – ответит лягушка, – надоело мне наше лягушачье кваканье, хочется хорошего пения послушать.
А шмель как загудит, да все мимо да мимо лягушки начнет летать, ровно ужалить ее хочет, а сам боится близко подлететь, зная, что лягушка не только его, но и кого угодно сглотнет.
Долго выползала лягушка из канавы, да захотелось как-то цапле (и Бог ее знает, откуда она взялась!) тоже послушать, как поют жаворонки; она и прилетела однажды на полянку. Сама нескладная такая, шея и ноги длинные, нос большой, пребольшой, острый! Две ночи проночевала на полянке, стоя на одной ноге, и всех напугала, а лягушку до того, что старуха даже захворала: бросилась со всех ног в канаву, и давай вздыхать:
– Ох, детушки мои! Ох, родные, смертушка пришла! Прилетела моя исконная злодейка, меня и всех вас, детушки, поест!
И все пузыри кверху пускала.
А колокольчикам смешно! Ничто им не страшно, никого они не боятся. Все-то они между собою братья и сестры, и нет около них ни чужих, ни врагов. Подует ветерок, закивают головками колокольчики, наклонятся друг к дружке, и давай шептаться:
– Ах, братцы, как хорошо! Как весело жить на белом свете!
Поднимется буря, начнется ливень, да такой, что все животные, все птицы со страху попрячутся, кто куда: кто в нору залезет, кто на дереве к ветке прикурнет, кто к жилью норовит, – под стреху спрятаться; а колокольчики прилягут к земле, да только друг дружке улыбаются.
– Хорошо, братцы, и в ливень! Днем-то солнышком припекло, а теперь как прохладно!
Ночью, когда все живое заснет, дремлют и колокольчики, – не спят, а только дремлют. Стоят они всей семьей ровно, головки кверху поднимут, смотрят и тихо так слушают, что творится в Божьем мире.
Видят они, как из-за темных, с серебристыми каемками, облаков выплывает луна и бросает таинственный, фосфорический свет на поля, леса, на далекую полосу спокойного моря; шепчутся о чем-то между собою листья, или вдруг застрекочет спросонок, обеспокоенный соседом, кузнечик, или полевые мышки, эти вечные ночные проказницы, поднимут писк и возню; видят колокольчики, как по темному небу бесшумно и мягко промелькнет черная фигура совы; слышат, как перед самым рассветом, из далекой деревни донесется чуть слышное петушиное «ку-ка-реку», или там же, в деревне, на конюшне, заржет жеребенок; слышат и видят все это колокольчики и, радостно покачивая головами, шепчут друг дружке:
– А хорошо, братцы, весело жить на свете!..
Только что наступило ясное майское утро, маленький Коля вышел с мамой на прогулку. Они жили в той деревне, откуда доносилось на полянку пение петуха, в собственной даче. Коля вчера только окончил занятия в гимназии (он был в первом классе), и рад был погулять на воле. Он упросил маму идти с ним в лес, «осмотреть старые места». Все было на прежнем месте, все оставалось по-старому. Коле казалось, что лес узнал его и приветливо кивал ему верхушками деревьев, как бы говоря: «Здравствуй! Вот и ты пришел!» Маленькие белки-детеныши проворно бегали по валежнику, между толстыми стволами сосен и, при появлении Коли, останавливались, с удивлением глядя на него. Но стоило только Коле вообразить, что их можно взять в руки, стоило только ему подвинуться на шаг, как белки бросались к ближайшему дереву и проворно вскарабкивались на самую вершину.
Мама с Колей вышли из лесу на поляну. Солнце отбросило от них две длинные тени, которые медленно подвигались вперед, а полевые колокольчики, наклонившись друг к дружке, тревожно зашептались:
– Братцы, что это такое? Кто это идет сюда?
Они, как выросли, ни разу не видели людей, и фигуры Коли и его мамаши на тени казались им странными, даже уродливыми, более уродливыми, чем фигура той цапли, которая однажды ночевала на поляне.
– Ах, мама, какие красивые голубые цветочки! – воскликнул Коля, наклоняясь над колокольчиком, – посмотри, какие красивые!
Мама мельком взглянула на колокольчики и продолжала идти, но у Коли вдруг явилось желание взять хоть один колокольчик с собою.
– Погоди, мама! – закричал он, – я выкопаю один цветок и возьму с собою.
– Что ты с ним будешь делать?
– Как что? Я возьму с корнем, даже с землею, вот так! – говорил Коля, выкапывая колокольчик и завертывая корень, с приставшей к нему землею, в носовой платок, – приду домой, посажу в цветочный горшок, и он будет расти.
– Навряд он будет расти. Полевые цветы не живут в комнатах! – заметила мама.
– Отчего? – удивился Коля.
– Я не умею объяснить почему, но знаю, что не живут.
– А я сделаю опыт. Может быть, мой колокольчик не только будет жить, но сделается больше, красивее. Я буду за ним ходить, стану поливать, беречь.
Сидя в платке, колокольчик слышал эти речи и верил, что мальчик будет за ним ходить. «Может быть, я действительно сделаюсь красивее и больше? – думал он, – наконец, интересно было бы узнать, что это за цветочный горшок. Может, это что-нибудь вроде трона, и как это будет хорошо, когда я на нем стану возвышаться!»
Но эти суетные мысли вскоре заменились другими. Колокольчик чувствовал, что с каждым шагом мальчика он все более и более удалялся от родимой поляны и от сестер и братьев, которых он там оставил. Как знать, придется ли им увидеться? И что-то с ним теперь будет? С кем он будет пить медвяные росы, нежиться на солнце, шептаться? Стало колокольчику и грустно, и душно в Колином платке, захотелось ему домой, на волю, да не было то в его власти.
Мальчик принес его в гостиную, развернул платок, и колокольчик удивился никогда не виданному зрелищу. Гостиная была большая комната с паркетным полом и шестью окнами, выходившими в сад и в поле. У окон, в плетеных корзинках на высоких ножках стояли великолепные цветы, испускавшие аромат. Тут были: огненная азалия, бледно-розовая бегония и белая, с нежным голубым оттенком гортензия, и полевая чайная роза, и многие другие цветы.
А по углам комнаты стояли высокие, почти до потолка, пальмы с широкими, ярко-зелеными листьями. На каждом окне висело по клетке с канарейками, а перед одним, посередине комнаты, на высоком, обитом красной материей табурете стояла большая клетка, и в ней кувыркался и качался в кольце большой серый попугай. У другого окна находился аквариум с золотыми рыбками, которые, перегоняя друг дружку, плавали вокруг искусственной скалы из туфа.
– Здравствуйте! Здравствуйте! – закричал попка, увидя Колю, – вы здоровы? Спасибо!
И, зацепившись клювом за кольцо, подогнув под себя лапки, попугай принялся раскачиваться.
Лежавший белый кот Мурка проснулся от крика попугая, вытянул передние лапки, зевнул и повернулся на другой бок. Он не любил попки и даже боялся его. Раз как-то, когда никого не было в комнате, он попробовал броситься на попугая, но тот так больно, до крови долбанул его клювом в нос, что бедный Мурка отошел смущенный и уже не возобновлял нападения.
Покуда Коля занят был пересадкой колокольчика в цветочный горшок, в гостиную вошел большой, черный водолаз Пират. Он остановился подле Коли, долго, с укором смотрел на него и, видя, что тот занят и не обращает на него внимания, мордой подтолкнул его под руку.
– Ах, отстань! – воскликнул Коля, – видишь, я занят; чего тебе нужно?
– Как чего нужно? – взглядом вопросил Пират, – неужели тебе не совестно? Ты всегда брал меня с собою, когда отправлялся гулять, а сегодня ушел один.
Коля посмотрел на него и понял его взгляд.
– Что я не взял тебя? – спросил он. – А где ты была, противная собака? Я тебя кричал, кричал, мне, наконец, надоело.
Пират опустил голову, отошел и лег под стол. Ему стыдно было вспомнить, что, увлекшись на заднем дворе костью, которую ему бросил их окна кухни повар, он не слышал Колиного зова.