Страница 3 из 8
– Нет, нет, папенька, я сама! – крикнула Дуня и побежала к мостику.
Вскоре она вернулась и начала поливать цветы.
Раз десять пришлось сходить Дуне за водой; она раскраснелась, устала, и когда Петр Степанович намекнул, что пора закусить, и достал саквояж, из которого аппетитно выглянул кусок пирога, у Дуни и Васи глаза заблестели.
Целый день они провели на кладбище: гуляли, читали надписи на крестах, Дуня рвала цветы и составила очень хорошенький букетик, а Вася набрал десятка полтора хлыстиков. Косые лучи заходящего солнца багровым светом озаряли верхушки деревьев, когда Петр Степанович и дети возвращались с кладбища. Петр Степанович нес на руках Васю, который набегался вдоволь и устал до того, что глаза его смыкались, а голова клонилась на плечо отца. Дуня с пустым саквояжем шла позади, вся предавшись своим думам. Легко и отрадно было у ней на душе. Почему-то ей казалось, что мать знала о том, что они все были у ней в гостях, слышала их речи, и ей было приятно, что ее не забыли, любят так же сильно, как и при жизни. У ворот дома Дуня встретилась с Макаровной. Давши пройти Петру Степановичу и наклонившись к девочке, старуха шепнула:
– Приди ко мне на минутку. Я тебе что-то скажу…
– Макаровна, вы что-то хотели сказать? – спросила Дуня, вбегая в каморку старухи.
– Хорошее, хорошее, девушка! – отвечала та, – пойди-ка сюда!
Она подвела Дуню к окну, около которого стоял стол, и указала на лежавший на нем целый ворох полотна.
– Видишь ли! – сказала Макаровна, – это уж все скроено по мерке, как следует! А шить будешь ты!
– А что это будет? – спросила Дуня, с любопытством разглядывая полотно.
– Рубашки, девушка, рубашки! Господин заказал… целую дюжину!
– А как же, Макаровна, я буду шить? – недоумевала Дуня.
– Очень просто: возьмешь и сошьешь! – отвечала Макаровна, – заказано-то мне, да у меня другая есть работа – старушечья: носки вязать. А заказ-то к сроку, так я уж и надумала тебе отдать!
– Да как же, Макаровна! – начала Дуня, краснея от удовольствия, что ей поручают такую большую работу.
– Заладила одно: «как же, да какже»! – рассердилась Макаровна, – бери знай, да шей! Через две недели кончить нужно. Плата хорошая, по рублю за рубашку, девушка! Половину отдашь мне за кройку, остальное себе.
– Ах, спасибо, спасибо, Макаровна! – воскликнула Дуня.
– Шесть рублей получишь! Шутка-ль!
– Шесть рублей! Макаровна, милая, дорогая!
Дуня в восторге бросилась к Макаровне и так крепко сжала обеими руками ее шею, что старушка даже закашлялась.
– Ну тебя, сумасшедшая! – закричала она на нее, – чуть не задушила! Да отстань, право! Садись-ка за работу! Первую рубашку, как будешь шить, я посмотреть должна, – не напутала бы.
– Нет, я не попутаю, не бойтесь! – отвечала Дуня, – я уж знаю как! А папеньке нужно сказать.
– Как знаешь! Отчего же, скажи.
Дуня задумалась
– Нет, – решила она, – папеньке я не скажу. Он подумает, что я не сумею сшить, испорчу, и не велит брать! Нет, нет, я лучше так, как-нибудь потихоньку буду шить, чтобы никто не знал, а когда получу деньги, принесу, тогда во всем и признаюсь.
Макаровна согласилась с Дуней. А во избежание всяких случайностей решено было сделать так: рубашки остаются у Макаровны, и Дуня каждый день, как только отец уйдет на службу, Ваня школу, а Петя играть во двор, забирается к Макаровне и там шьет, пока Макаровна готовит отцу обед. После обеда, во время отдыха отца, Дуня урвется на часок, а там отец уйдет на занятия и возвратится к 10 часам; и этим временем можно воспользоваться, и выходит, что, за исключением маленьких перерывов, работать можно целый день.
Условившись с Макаровной, Дуня побежала домой ставить самовар. Никогда она так проворно не управлялась со своими обязанностями, как в этот вечер, – все у ней в руках горело. Самовар скипел несколькими минутами раньше, и пока настаивался чай, Дуня успела сбегать в лавочку за ситником. После чая посуда была живо перемыта, вытерта и уставлена в шкапчик, пол выметен, постели отцу и братьям готовы. И если бы Петр Степаныч не был занят взятой на дом работой и сколько-нибудь обратил внимания на дочь, он бы должен был подметить в ней нечто необыкновенное. Глаза ее блестели, и лицо, на котором как бы отражалось одной ей известное намерение, таинственно улыбалось.
На другой день Дуня принялась шить. Никто, кроме Селивестрыча, не знал, что затевается в каморке Макаровны. Но Селивестрыч, и без того от природы молчаливый и несообразительный, сидел на дворе, в сарайчике и был погружен в тонкости сооружения какого-то затейливого заказного буфета. Глядя на рисунок, он часто вздыхал и глубокомысленно тер переносицу коричневыми от лака пальцами, решительно ни на что, кроме своей работы, не обращая внимания. Макаровна тут же, на дворе, вязала носки и часто, оставляя носок со спицами на скамейке, заглядывала на кухню к Перехватовым, где бурлили щи и поспевала гречневая каша.
Дуня, оставшись одна в каморке Макаровны, уселась за стол и принялась стачивать различные части первой рубашки. Она шила хорошо, ровно, красиво и отчетливо, но мысль о том, что заказчик может почему-либо остаться недовольным, заставила ее сомневаться в своей работе. То ей казалось, что полотнища пригнаны неровно, и она манила из окна Макаровну, чтобы та посмотрела и сказала свое мнение; то будто строчка выходила неровной, и она в страхе останавливалась шить, и на глазах уже навертывались слезы.
«Господи, – думала Дуня, – неужели я совсем никуда не способна!»
К вечеру рубашка была почти готова. Макаровна осмотрела работу и осталась довольна.
– Молодец, молодец, девушка! – похвалила она, гладя Дуню по голове, – для первого случая очень хорошо! Устала, небось, голубушка? Поди, отдохни!
Работа была окончена, и ее нужно было нести заказчику. Как на грех, Макаровна прихворнула, почему, не надеясь на свои слабые, старые ноги, попросила Дуню снести работу и получить деньги. Макаровна хотела ей дать в спутники Селиверстыча, но старик начал ворчать, что его отнимают от работы (он все еще возился с буфетом), да и сама Дуня не захотела.
– Я одна, одна схожу, Макаровна, – говорила она, – адрес есть, я найду, где живет этот господин. И узел никто не отнимет, и под лошадей не попаду, не бойтесь!
Дуня с нетерпением ждала ухода отца. Петр Степаныч, как всегда, неторопливо умылся, оделся, напился чаю, но Дуне казалось, что все это он делает дольше обыкновенного. Наконец, Петр Степаныч вышел со двора; Дуня тотчас побежала к Макаровне, у которой вчера еще рубашки лежали увязанными в чистую простыню.
– Тяжеленька ноша-то, девушка! Под силу ли? – заметила Макаровна, снаряжая Дуню.
– Это-то тяжело! – весело воскрикнула Дуня, одной рукой приподнимая узел, – совсем легкий узел!
– Ну ладно, девушка, ладно! Христос с тобой! Дай Господи благополучно! Ступай, Христос с тобой!
Макаровна благословила Дуню и сама перекрестилась.
Дуня вышла с узлом в руках и пошла по улице, гордясь тем, что она несет заказчику свою работу. Но по мере того, как она отдалялась от дома и, попадая в группы пешеходов, двигавшихся по тротуарам, замечала вокруг себя чужие, озабоченные и неприветливые лица, – чувство беспокойства начинало овладевать ею. Хорошо ли она сделала, что взяла работу, не сказавши отцу? Хорошо ли, что ушла из дому, не сказавшись? Положим, Петя остался на попечении Макаровны, а Вася в школе, но что если папенька вернется со службы и не застанет ее дома? И хотя Макаровна уверяла, что заказчик живет недалеко, и она успеет десть раз сходить и вернуться, прежде чем придет отец, Дуне казалось, что отец все-таки придет раньше, не застанет ее дома, и она уже не могла себе представить, что из этого произойдет. Но как было сказать отцу? Ведь она целые две недели думала о том, какую неожиданность приготовит ему, когда вдруг отдаст заработанные деньги! И Макаровна сказала, что так лучше, чтобы папенька не знал, а Макаровна добрая, хорошая, и худого она бы ни за что не позволила сделать.