Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Бану мечтала о величественных цунами, а её личное цунами настигло её в лице Веретена. У каждой катастрофы бывают предвестники, будь то странное поведение птиц и зверей, или внезапный отлив, или небо, приобретшее не свойственный ему цвет. Но лишь тот, кто живёт в ожидании катастрофы, способен разглядеть эти знаки. Остальные порхают беспечно, как бабочки, и знамения беды касаются их сознания самым краем, вызывая порой лишь лёгкое беспокойство и мысль: «Интересно, будет ли всё так же хорошо завтра?» Бдительная Бану ощущала некую смутную угрозу со стороны Веретена. Оно проявляло к новой ученице повышенный интерес и не скупилось на комплименты: «Красавица, наша сладкая красавица, у тебя большое будущее». «Знаю, – мысленно отвечала Бану, – да только не в танцах, не здесь и не с тобой». И вежливо улыбалась ему.

Однажды, это было в самом преддверии зимы – до конца света оставалось тридцать два дня, – Веретено в конце урока почему-то устроило показательный танец с Бану, хотя она была не совсем готова к этому. Она волновалась, чувствуя на себе пристальные взгляды, и знала, что, возможно, её дальнейшая популярность зависит от этого танца. Он пощадил её и делал лишь самые простые движения, которые Бану знала. Весёлая, до неприличия беззаботная музыка набирала обороты, когда Веретено, интимно понизив голос, предупредило: – Сейчас будем акробатику делать.

– Сейчас?! – в испуге пискнула Бану. «Боги, на мне же нет специальных штанов под юбкой!»

Веретено пробурило её чёрными, как межзвёздная пустота, глазами, и тихо приказало:

– Не бойся.

И неожиданно подхватил её, как торнадо, как взрывная волна, перевернул – Бану успела только еле слышно ахнуть – и поставил на место, аккуратно, словно ничего и не было. Но мир перевернулся на триста шестьдесят градусов, а это значило, что он уже никогда не будет прежним. Бану охватило что-то вроде эйфории. Она привыкла переворачиваться сама, полагаясь на силу собственных рук, таких верных, надёжных и знакомых, но никогда ещё не распоряжались её телом чужие сильные руки. Веретено показало ей себя с неожиданной стороны. В принципе, Бану уже готова была примириться с покалеченными фразами, которые выскакивали из его рта, как жабы и змеи изо рта заколдованной злой сестры, и перестать испытывать к нему презрение.

Ученики завизжали от восторга и захлопали. Сквозь гвалт Бану едва сумела докричаться до Веретена и задать единственный интересующий её вопрос:

– Я не слишком тяжёлая? – Она бы, верно, провалилась со стыда под фундамент, если бы хоть на секунду допустила мысль, что он считает её чересчур массивной.

– Нет. – Веретено ласково засмеялось. – Я же сильный. А ты не видела, как я акробатику делал с Айнуром, – «с Айнур», мысленно поправила его Бану, – и с Юлей? Я поднимал их обоих, – похвастался он. «Обеих», – устало подумала Бану.

– Нет, не видела.

– Видео тоже не видела?

– Кажется, видела, – соврала Бану, не желая окончательно расстраивать его.

– Где видела? Напиши мне на Фейсбуке вечером, я тебе пошлю. – Веретено воодушевлённо помахало ручками.

– Обязательно, – заверила его Бану, улыбаясь, как пиранья. Веретено думал, что она давно уже добавилась к нему в друзья, а она вовсе не собиралась вступать с ним ни в какие околодружеские отношения. Из всех семидесяти тщательно отфильтрованных друзей, которые были у неё в сети, шестьдесят восемь добавились к ней сами. Ей даже стало заранее жаль Веретено, когда она смотрела в спину ему, в приподнятом настроении направлявшемуся в кабинет, хотя, сказать по правде, оно забыло об этом разговоре уже через две минуты. Но всё же вечером из любопытства Бану впервые посмотрела его фотографии, тысячи разных снимков, сделанных верными учениками. Её поразило обилие поистине восточной лести, которую выливали на него поклонницы (ну и поклонники). Кое-кто из восторженных домохозяек даже написал ему: «Вы моя куколка!» У Бану зачесались руки приписать: «Куколка, которая никогда не станет бабочкой». Она сделала глубокий вдох и ушла со страницы, чтобы не впадать в дьявольское искушение.

Всё это случилось в четверг, а в пятницу, под утро, Бану приснился сон. Во сне этом фигурировало Веретено, и его губы, о да, в основном – его губы, полные, фиолетовые, как рейхан[5], и удивительно мягкие. Эти губы дарили ощущения неизведанные и такие яркие, словно поцелуй происходил не во сне, а наяву. Сон оставил приятное послевкусие, и Бану была поражена до глубины души – ведь ей понравилось, а сны с четверга на пятницу, как известно, сбываются. В свои двадцать три года одуревшая от тотального отсутствия каких-либо мужчин в своей жизни («Мужчины – это такие прекрасные, волшебные существа, о которых все говорят, но которых никто никогда не видел»), она поняла, что хочет, чтобы сон этот сбылся. Ей вспомнился запах Веретена. Аромат, который заполнял всё пространство под сводами подвала, словно живое существо.

У Бану были недостатки, но никто никогда не упрекнул бы её в том, что она не честна с собой. Она не стала рассуждать и задумываться над тем, почему так резко, за одну ночь и даже без ведома её разума, изменилось её отношение к этому созданию, с которым они явно стояли на разных ступенях эволюционного развития. Стоило бы потянуть за многочисленные нити, которые, начав прясться в разных концах реальности, спутались в клубок переполоха в сердце Бану: злокозненное откровение Руслана, цыганские предостережения, чрезмерный энтузиазм самого Веретена. Но ей не хотелось ничего анализировать. «Да, это так, я пошла туда, чтобы найти свою любовь, и я наконец её нашла», – сказала себе Бану и полетела в этот вечер на танцы на широко распахнутых крыльях. Она даже не заметила, что софора японская, что росла возле дома и заглядывала прямо в окна квартиры, зацвела – одна среди своих сородичей, второй раз за год и в неположенное время.

Гюнай снова начала писать стихи. Последние свои стихи она сочинила в шестнадцать лет, когда жизнь казалась ей ужасной, никто её не понимал, мир был жесток и бездуховен, и лишь она одна была настолько возвышенна, что сидела по ночам на подоконнике и смотрела на звёзды. Никаких звёзд в городе, конечно, видно не было, но Гюнай хотелось верить, что они светят где-то там, в глубоком бархатном небе. Теоретически. Потом она поступила в университет, погрузилась в налаживание отношений с руководством, вела общественно полезную работу по сбору денег (некоторые преподаватели перед экзаменами превращаются в настоящих языческих божков, требующих жертвоприношений), и ей стало не до стихов и прочей ерунды. Она чувствовала себя взрослой, рассудительной девушкой. Тетрадь со стихами была заброшена в самую глубину ящика письменного стола, вместе со шкатулкой, полной школьных записок. Иногда эти детские сокровища попадались ей на глаза, и тогда Гюнай удивлялась себе, ей даже становилось немного стыдно, но вышвырнуть всё это духовное наследие в мусорное ведро рука не поднималась.

А теперь вот стихи начали выскакивать из Гюнай, как икринки из рыбы в известный период. В них она непрестанно жаловалась, хотя сама не могла понять – на что. Чувствуя себя неуютно, словно она была, как это называется, падшей женщиной, Гюнай специально оставляла исписанные листочки по всему дому. Но Халил работал на двух работах, и ему не было никакого дела до того, что там разбросано по квартире. Однажды Гюнай подошла к нему и сказала:

– Я снова пишу стихи, знаешь?

– Ты писала стихи? – Халил оттащил ребёнка от своего ноутбука.

– Да. У меня есть целая тетрадь стихов.

– Супер. – И он ушёл с головой в интернет.

Гюнай задрожала от обиды и негодования. Ей хотелось закричать: «Если бы ты поинтересовался творчеством своей жены, то узнал бы, что со мной происходит, но тебе наплевать!» Вместо этого она наорала на ребёнка, который засунул телефон в рот, а ведь это была самая последняя, дорогая и популярная модель. Вот тут Халил немного удивился:

5

Базилик.