Страница 4 из 7
Сегодня, когда становятся доступны новые инструменты для изучения мозга и все больше ученых сознают огромную ценность данного феномена, число исследований синестезии растет. Возможно, когда-нибудь даже мои мрачные субъективные переживания можно будет объяснить эмпирически, полностью распределив их по категориям лежащей в основе биологии, как с годами ширились знания о других неврологических особенностях.
Зеркальное прикосновение – грубый, но справедливый учитель. С детства моя особенность требовала от меня почти монашеской преданности физической и умственной работе по замедлению или фильтрации потоков сенсорной информации и сохранения при этом бесстрашной и ненасытной любознательности. Благодаря многим поучительным и неожиданным урокам у меня выработалось более глубокое осознание человечности, понимание других людей, ощущение того, где мы все начинаем жизнь и где ее заканчиваем.
Не без жертв. И не без борьбы.
Надеюсь, страницы этой книги станут моей историей болезни зеркальным прикосновением и разными формами синестезии, рассказом о том, что я понял за это время. Данная книга представляет собой коллекцию моих переживаний, начиная с детства и заканчивая настоящим моментом, собрание всего, что я узнал о своей особенности в контексте профессиональной и личной жизни, всего, что, пропуская сквозь себя и других, я узнал о себе и человеческой природе – что значит думать, чувствовать и быть.
Это моя история. Это мой опыт.
Глава 1
Где заканчиваюсь я и начинаетесь вы
Одно из самых ранних воспоминаний, задолго до того, как я узнал о синестезии и зеркальном прикосновении, касалось моего восприятия цветов, вызываемого ими смущения и беспокойства. Помню, как я водил маленькими ручонками по шероховатым толстым страницам учебника, созданного для привития базового понимания форм воспитанникам детского сада – пятилетним потомкам местных жителей или недавно приехавшим эмигрантам.
Хотя мои руки и были малы, они различали углубления на плотной бумаге. Отделившиеся нити небрежно сплетенных волокон щекотали пальцы, словно усы котенка. Я потихоньку наклонился к учебнику, потерся о страницу носом и правой щекой. Затвердевшие черные чернила рельефно выступали под шаловливыми пальцами в предписанных местах – ранний соблазн против тирании линий.
Водя пальцем, я отслеживал тени невидимых образов, воспринимая их как живые существа, хотя они оставались загадочными и неуловимыми.
Помню, я говорил одногруппнику, имевшему несчастье сидеть рядом: «Видишь? Вот гора с мордой волка и открытой пастью. А здесь видишь зеленого дракончика? У него розовые волосы и оранжевые рога, он спит».
Одногруппник смотрел на мой палец, изящно обводивший пустое пространство. Он ненадолго прищуривался, не знаю точно, куда нужно смотреть, и быстро отворачивался от меня в поисках чего-то более интересного. Да я не особо обращал на него внимание. В конце концов, у меня были тени, отражавшиеся от покрывавших каждый сантиметр страницы укромных уголков, трещин и вмятин так же отчетливо, как цифры. Они были словно движущиеся родинки. Цвета покрывали каждый миллиметр страницы, но не совпадали с цветом чернил в учебнике. Это я мог определить уже в юном возрасте. Вместо этого цвета на странице были словно воспоминания цвета, следы фейерверков в тесных пространствах между сплошными линиями. Они вспыхивали и гасли так быстро, что, казалось, сияли одним цветом. Если я переключал внимание на другое место, изображение менялось, переливаясь новыми цветами и создавая еще более замечательную яркую картинку. Собаки превращались в драконов, а те, внезапно, в принцесс. Чтобы сделать образы видимыми для других, требовалось обвести каждое открытие карандашом или цветным мелком, прежде чем картинка менялась.
Я мог провести целый день за оживлением картинок, но хотел быть хорошим учеником, что значило следовать указаниям воспитательницы. «Просто раскрась внутри линий, Джоэл», – напоминала она мне. Но каких линий? Какого цвета? Мне хотелось раскрасить линии внутри линий и за их пределами, где было бесконечное множество линий для раскрашивания, извивающихся, расширяющихся и исчезающих, в зависимости от приходящих мне в голову мыслей, пока я изучал ожившие контуры.
«Готово!» – вопил кто-то с восторгом. Я что, не успел? Или мои одногруппники не видят, сколько всего можно раскрасить? Я видел хаотичные зелено-желтые каракули в тетради соседа. Сто отвратительных завитков, выходивших за границы круга. Они напоминали мне запутанную пряжу, висевшую на краю пустой банки с краской. Так неправильно, думал я. Видно же, что круг темно-красный. Подошел бы темно-синий или красно-оранжевый карандаш, уверял я себя, а для зелено-желтого круг был слишком большим и тяжелым. Непростительный выбор.
Я снова взглянул на свою тетрадь. Там можно было найти слишком много цветов и картинок. Но опять же, кто бы их оценил? Они имели значение для меня, но не для воспитательницы. Требовалось разрешить дилемму, чтобы заработать золотую звезду – красноречивое подтверждение «успеваемости». Я вытащил обгрызенный синий карандаш из коробки Crayola и начал твердо водить им по внутренней части черной линии. После этого туманные фигуры исчезли со страницы, изгнанные присутствием заданной формы. Как только отвлекающие факторы ушли на задний план, я стал легко водить карандашом взад-вперед, пока весь круг не окрасился в синий цвет.
Возможно, если раскрасить себя таким образом, думал я, все начнут видеть те же самые вещи, что и я, а если нет, я бы начал учиться, как сосредоточиться лишь на том, что видят остальные.
Я с ранних пор знал, что я другой, хотя не знал, почему и как. В школе и дома мое поведение никогда не было нормальным и правильным.
Одевать меня было особенно непростым ежедневным занятием для матери. Чтобы не поцарапать кожу одеждой, я постоянно раздевался и стоял голым посреди спальни, пока мама не заставляла меня одеться. Это было невыносимо и больно, а самое ужасное – бирки на рубашках. Отправляя в школу как-то утром, мама натянула на меня новую рубашку в розово-серую полоску, подарок бабушки. Ткань была тяжелее тонкого материала, который я научился терпеть, материал вокруг воротника – толще, швы на рукавах ощущались на голой коже более шершавыми. Бирка – большая, грубая и с отделкой. Даже стоя на месте, я чувствовал ее у себя на шее, будто в воротник засунули спичечный коробок. Я начал ныть и хныкать. Края бирки на моей коже по ощущениям напоминали царапающего шею рака-отшельника. Я закинул руки за спину и в отчаянии потянул за рубашку, пытаясь ее снять. Но чем активнее я боролся, тем глубже рак вонзал свои клешни в мою плоть. Мама быстро стащила рубашку и спросила, что случилось. «Вот это», – все, что я мог сказать, указав на воротник, шумно дыша в перерывах между рыданиями взахлеб. Впоследствии мама срезала бирки со всех моих рубашек.
Я был другим и в иных отношениях. Всякий раз при сильном возбуждении это чувство выходило за пределы моего разума, переходя в тело. Я хлопал руками, словно кто-то зажигал римские свечи в кончиках моих пальцев. Двоюродные братья назвали это «птичьей силой» и в конечном итоге стали относиться к этому, как к талисману удачи, помогавшему, когда они играли в приставку и добирались до конца видеоигры. А потом родилась моя любовь к цветным магнитам на холодильник в виде букв алфавита. Хотя почти каждый ребенок моего возраста любил играть с ними, я был одержим до фанатизма. Моими любимыми, бесспорно, были магниты с буквами, А, Е, X и У, потому что их настоящие цвета – в отличие от неприятных впечатлений от раскрасок в школе – соответствовали «правильному», присущему им цвету, который мог видеть только я. На мой взгляд, «неправильный» цвет оскорблял достоинство буквы, клеветал на ее характер. Если цвета букв на магнитах соответствовали виденным мною, внешние и внутренние представления выравнивались, и я чувствовал приятное неожиданное облегчение, как от почесывания зудящего места на коже.