Марта с черепами

Что за колледж? Побегу туда немедля. Хотя если парни, которые ушли, были примерно такие же, как те, что остались, не стоит топтать кроссовки. Потому что остались в этом классе: большой и грузный Харитонов на последней парте в углу, который ни с кем не разговаривал, ничему не улыбался и постоянно почесывался, два прыщавых приятеля Веня и Даня, которые общались только со своими телефонами, и маленький румяный Денис, который выглядел лет на двенадцать.

Пока я недоумевала, в какое тоскливое болото меня занесло, И Дэ внезапно перешла от духовного преображения Раскольникова к департаменту образования города Москвы и сообщила, что наша школа должна выставить на объявленный департаментом конкурс пару вальсирующих камикадзе. «Вальсирующие камикадзе» – это я от себя добавила.

– У нас уже есть один участник – наш Денис! – с воодушевлением объявила И Дэ и стукнула лакированными ногтями цвета баклажан по плечу Дениса.

Мне с моей шестой парты было видно, как покраснели его уши на второй.

– Девочки, кто составит Денису пару?

Гробовое молчание девочек.

– Ну же! – оглядела класс И Дэ. – Это очень престижный конкурс, плюс сто очков к вашему портфолио.

Какое еще портфолио, что она несет.

– Татьяна Геннадиевна столько сил приложила, чтобы наша школа участвовала, – продолжала И Дэ. Татьяна Геннадиевна – это директор, ее массивная цилиндрическая фигура и лишенное всяких эмоций лицо наводили меня на мысли о трубах парового отопления. – В лепешку буквально разбилась Татьяна Геннадиевна! Оля, ты?

Оля на первой парте мелко затрясла головой. И Дэ сжала худые руки с баклажанными ногтями в кулаки и еще раз обвела взглядом класс. Девочки изо всех сил старались не встретиться с ней глазами. Наблюдать все это было невозможно.

– Я буду участвовать, – сказала я.

И Дэ уставилась на меня, Лусинэ развернулась и уставилась на меня, все девочки уставились на меня. Веня и Даня оторвались от своих экранов и таращились на меня две секунды, прежде чем снова нырнуть в телефоны. Даже Харитонов бросил на меня непроницаемый крокодилий взгляд из-под полуопущенных век. И только Денис как сидел лицом к доске, так и остался.

3

– Так зачем ты это сделала? – повторил свой вопрос Денис, когда мы сперва попрощались с курящим в кустах охранником, затем – с Лусинэ, которой надо было в другую сторону, и остались одни.

– А ты зачем? – спросила я.

Навстречу нам катилась мелочь на самокатах, и нам пришлось разойтись в стороны, чтобы их пропустить. Потом мы снова стали сближаться, потому что разговаривать на расстоянии двух метров не очень удобно, и нечаянно задели друг друга локтями. Синхронно отшатнулись, после чего аккуратно соблюдали дистанцию минимум в полметра. Несмотря на два часа спотыкающегося вальса, мы чувствовали себя друг с другом жутко несвободно. Просто две дубовые колоды на ножках – одна метр восемьдесят, другая метр шестьдесят. Можно ли исполнить хоть сколько-нибудь приличный танец в таком деревянном состоянии?

– Я в другую школу буду поступать, – сказал Денис.

– М-м, – промычала я, продолжая размышлять о колодах.

– Девять конкурсов за этот год. Этот будет десятый. Это все для портфолио. Ботан из меня никакой, олимпиады по математике и физике я не выигрываю. Даже по русскому. Так что выехать могу только на портфолио.

– Погоди, что еще за портфолио? – очнулась я.

– Ну, папка такая с достижениями. Участвуешь в конкурсах типа «Дорогами боевой славы», «Боевое будущее», «Помоги мэру», «Кило крышечек»…

– Крышечек?

– Собираешь крышки от бутылок и сдаешь, а вырученные деньги идут на благотворительность.

– Тебе платят за крышечки?

– Да не мне! – потерял терпение Денис. – Я вообще никаких денег не видел и не знаю, где они. Мое дело – насобирать бутылок по помойкам, скрутить с них крышечки и отвезти на конкурс. И диплом для портфолио получить. У вас такого не было, что ли? Ты, вообще, где училась?

Я назвала номер своей старой школы. Денис резко остановился.

– Гонишь.

– С чего?

Он некоторое время смотрел на меня, пытаясь определить, вру я или нет. Потом выражение его лица изменилось, и он спросил почти сочувственно:

– Поперли?

Я помолчала, подыскивая слово, но потом решила согласиться с его определением.

– Поперли.

Он расслабился и двинулся дальше, я зашагала рядом.

– Завалила? Или за политику? – спросил он вроде бы небрежно, но было ясно как день, что ему страшно любопытно.

Я еле удержалась, чтобы не наплести какую-нибудь дикую историю, но честность взяла верх. Правда, вот так вот сразу и начистоту выложить ему всю историю я тоже была не готова. Пришлось уходить от ответа.

– В смысле – за политику? – переспросила я.

– Ну знаешь, сходит чел на митинг, а его потом припирают в школе к стенке, говорят, что ментам сдадут, родителей посадят, – начал объяснять Денис. – Сейчас такое часто. Сам читал.

– Я тоже читала, – кивнула я. – Нет, не за политику.

Мы подошли к перекрестку, и раньше, чем Денис успел снова что-нибудь спросить, я выпалила «Мне туда, пока!» и резко свернула налево. И пошла практически бегом. Он растерялся и даже не сразу крикнул мне вслед «пока». Этот его запоздалый прощальный крик прозвучал так неприкаянно, что мне стало совестно за свою хитрость. Я обернулась и крикнула:

– Завтра репетиция! После уроков!

И с улыбкой до ушей замахала ему, чтобы показать, какая я дружелюбная.

4

Моя старая школа, в которой я проучилась с первого класса до середины десятого, была пещерой Али-Бабы. Бассейн, телестудия, компьютеры, оркестр, китайский по пятницам, бальные танцы по средам, хоккейная команда, обмен с французами и никакой гнилой капусты на обед. Как я теперь понимаю, конкурсы департамента образования вроде тех, на которые положил свою жизнь Денис, просто меркли по сравнению с великолепием наших собственных конкурсов и событий. О будущем никто из нас не думал, портфолио не собирал, ради поступления куда-либо не старался: если ты уже в правильной школе, вопросов к будущему не возникает. По крайней мере, пока что-нибудь не случится и ты не вылетишь из этой золотой таратайки на ходу.

Фамилия директора была Панкратов, когда-то ее переделали в Домкратов, а потом сократили до Домкрата. «Домкрат буй» – было написано на каждом стуле и каждой парте, но только не на видной стороне, а на обратной, чтобы не так бросалось в глаза. На подоконнике под цветочным горшком, на двери туалета для учеников, куда учителя никогда не заходят. Написать заветное проклятие на видном месте было бы чересчур смело, на такое никто не решался. Домкрата все боялись по-настоящему. Когда он в первый и последний раз ругал меня, называя избалованной, безответственной, испорченной и манипулирующей своими родителями, я смотрела на его живот, туго обтянутый темно-синей жилеткой, на четыре темно-синие пуговицы, которые двигались вместе с животом в такт вылетающим изо рта словам, и держалась изо всех сил, чтобы не выпустить слезы наружу. Возразить ему, остановить, сказать что-нибудь – это мне даже в голову не пришло. Единственное, что я была способна сделать, – не дать ему увидеть, как по щекам потекут слезы. Мама стояла рядом со мной и тоже ничего не говорила. Когда он устал и закрыл рот, мы ушли.

Потом мама сказала, что молчала ради меня. Если бы я решила все-таки остаться в старой школе, неразумно было бы перечить Домкрату и сердить его. Но я-то не осталась. Через два дня папа сходил в канцелярию и забрал документы. Я с ним туда не пошла. Допустим, я струсила.

Маме мы ничего не сказали – она узнала о том, что я перешла в другую школу, только когда я уже туда перешла. Если бы они с папой к тому моменту уже не разъехались, ему бы не жить. Мама кидала стулья, била тарелки и кричала, что он (папа) испортил мне жизнь и лишил нормального аттестата, что вместо лучшей школы района он отправил меня в клоповник, что теперь я не смогу нормально сдать ЕГЭ и поступить на бюджет, что он запудрил мне мозги своей нищебродской анархической безответственностью, поэт хренов, что он пальцем не пошевелил, когда она надрывалась и продолжает, между прочим, надрываться… Дальше я уже не слушала, «нищебродской» превратилось в моей голове в Бродского, к нему прилепилось «поэт хренов», и я начала строить предположения, как именно поэт Бродский помог папе испортить мне жизнь. Если и есть что-то в моей жизни по-настоящему плохое, так это дни, когда родители кричат и ссорятся. Так что, может, и хорошо, что они разъехались.