Черный парус беды

Вопрос, конечно, интересный, но захолодело у меня от другого – от слов Шелестовой: «Накидали банок». Это что означает? Я себя к дуракам не отношу, поэтому и не выбрал из множества версий самую нелепую. Накидали, набросали… Нет, мне на ум пришла версия рациональная – с пробоиной. Это потом она показала свою несостоятельность, но поначалу-то – вполне. Так почему же Мила сказала «накидали»? Ответ напрашивается: она знала, она видела! А если кто-то швыряется банками, причем в обстоятельствах к играм и всяческим развлечениям не располагающим, то это кому-то нужно.

При таких раздачах не удивительно, что торкнуло меня по-серьезному. Я надеялся, однако, что вся эта буря «чуйств» на моей физиономии никак не отразилась. Ест Шелестова свою колбасу, и пускай. Ну, начни я ее пытать, что она имела в виду своим «накидали», все равно ведь не скажет. Если до сих пор ни словом об этом не обмолвилась, то и дальше в молчанку играть будет, это же очевидно.

Как ни в чем не бывало, я достал еще один пакет, кинул в него для отвода глаз банку сладкой кукурузы (я ее терпеть не могу), пачку спагетти (в чем мне их варить?), после чего переместился к трапу, отщелкнул задвижки и снял облицовочную панель, прикрывающую нишу.

Я был уверен, что она будет пуста, и почти не ошибся. Банок в ней не было, но дно ниши было засыпано белым порошком.

Когда я снимал панель, несколько щепоток порошка высыпались, упали в воду, собрались в хлопья, а потом превратились в знакомую мне бело-серую пену.

Вот так, ответы появляются, но вопросов от этого меньше не становится.

В воде у трапа что-то блеснуло. Я наклонился и поднял донышко от банки с высотой кромки сантиметра в два. На бортике еще сохранились обрывки этикетки.

Еще один ответ. Тут к гадалке не ходи, и так все ясно. Банка состояла из двух частей: в большей была говядина в желе, в меньшей, тайной…

Не верю я, что Чистый решил нелегально вывезти из Доминиканы толченые лапки водяных пауков и измельченные кости рыбы-луны, или еще какие ингредиенты колдовских отваров, столь популярных в соседнем Гаити. Не верю ни капельки!

Константин Чистый не был апологетом культа вуду. Самым прозаическим, наибанальнейшим образом он занимался перевозкой наркотиков.

– Что это? – спросила Мила.

– Дрянь, – сказал я.

Шелестова покраснела, но я уточнять не стал.

* * *

Дело было дрянь. Лучше других, без сомнения, понимал это Джон. Как самый из нас опытный. Именно его невозмутимость до поры вводила меня в заблуждение. Ну, раз ведет недрогнувшей рукой наш гордый фрегат, значит, сознает всю меру ответственности, значит, не все так погано, как кажется. Стоило мне подумать об этом, как за кормой «Золушки» выросла огромная волна – следствие интерференции, то есть сложения многих факторов: волн помельче, ветра, течения. И я перекрестился. Не потому, что, когда кажется, так и рекомендуется поступать, а потому, что сердце ёкнуло. Сейчас как даст!

То ли крестное знамение помогло, то ли плавучий якорь, но в нескольких метрах от «Золушки» гигантский вал вдруг словно задумался, остановив свой бег и рост, и через мгновение даже не обрушился, а будто сдулся. Вот только что был – и нету.

Так, может, прав Джон в своей беспечности? И все действительно не так уж плохо?

В кокпите нас было четверо – Козлов и Мила спустились в каюту. А точнее – трое, потому что Федор был совсем никакой. Видно, исчерпал запас прочности, растерял мужество, усомнился в будущем. Либо, напротив, видел его предельно четко, ну, может с минимальными отличиями: или сразу ко дну пойдем, или потрепыхаемся; или о скалы разобьет, или в открытом море дуба дадим. Хотя дуб тут, конечно, совершенно ни при чем, в Атлантике-то.

Я, смею думать, крепился. Чистый тоже. Но я не сомневался, что Костя, подобно мне, проклинал Козлова с его картой, Полуярова с его лукавством, Джона и Милу – за доверчивость и азарт. Мне тоже наверняка доставалось – что не настоял, что уступил. Корил ли он себя? Это вряд ли. Не тот Костя человек, чтобы мазать себя дегтем. Такие, как он, всегда овечки. Это остальные – бараны.

Нас сносило к островам Спасения, название которых сейчас звучало как издевка, и плавучий якорь лишь замедлял движение, не отменяя его неотвратимости.

– Андрей, Костя, плавучий якорь – на борт, – скомандовал Джон и повернул ключ на консоли приборов. Вокруг стоял такой рев, что я не услышал, заурчало ли в моторном отсеке. Но окошечки на панели управления осветились, и это означало, что дизель заработал.

Мы с Чистым выбрали трос и втащили плавучий якорь на яхту. Только после этого Джон стронул рукоятку с нейтрального положения и стал доворачивать штурвал. Начавшаяся было уваливаться, «Золушка» нехотя послушалась руля и вроде бы даже двинулась заданным курсом.

– Погнали наши городских! Ни хрена, прорвемся! – проорал Ваня.

Да, да, Ваня! Ну какой, к чертям собачьим, он Джон? Какой Дудникофф? Что бы он сам о себе ни думал. Кто Ванькой родился, тому Ванькой и быть, и в этом сила русского характера, в этом сокрыта великая тайна русской души. Если не верите, у Абрамовича спросите, он подтвердит.

На Костю я не смотрел. На раскисшего Полуярова и смотреть было неловко. Что до меня, то я растянул губы в улыбке, больше похожей на оскал. Однако в сгущающейся темноте это осталось незамеченным. И я стер улыбку с лица, тем более что это было совсем нетрудно.

Мы медленно, но верно выбирались из тупика, в который сами себя загнали. Прямо по Клаузевицу: иногда отступить – значит, победить. Но потом произошло нечто такое, для чего подходящей максимы из наследия немецкого «теоретика войны» у меня не нашлось. Матерных выражений – сколько угодно, а чего-нибудь умного и образного – извините. «Золушка» вздрогнула, дернулась, теряя скорость, и стала разворачиваться бортом к волне. При этом дизель продолжал работать. Объяснение было только одно: мы потеряли винт. Ну, или разлетелась муфта гребного вала. Хрен редьки не слаще.

– Якорь!

Повинуясь приказу шкипера, мы с Чистым вывалили плавучий якорь туда, откуда совсем недавно его изъяли, – в океан. Выбрав всю длину троса, якорь уперся в воду, и развернул «Золушку» перпендикулярно волне.

Это все, что мы могли сделать. И мы это сделали.

– Белый парус надежды… – пробормотал я.

Прошло совсем немного времени, и мне уже впору было петь: «Черный парус беды». Судя по показаниям GPS, мы вновь были в том же самом месте, откуда убрались под мотором. Сейчас дизель молчал. Аккумуляторы заряжены, так чего гонять генератор попусту? На экране картплоттера было видно, как оранжевая точка, то есть «Золушка», со скоростью божьей коровки приближается к изогнутой линии берега, перед которой рассыпаны крупинки рифов.

Я подумал – и к месту, и в тему, но не ко времени: а какая погода была, когда на заре XVIII века к этому берегу направлял свой корабль Уильям Кидд? Наверное, был штиль. Или дул легкий, ласковый бриз, а длинные пологие волны нежно поднимали и опускали набитое золотом судно… Наверное, так. Будь по-другому, Кидд прошел бы мимо. Зачем соваться в такое пекло?

Потом я вспомнил, что рассказывал Петя о казни впавшего в монаршую немилость корсара. Как его вешали при большом скоплении радостно возбужденного народа. Как стали мокрыми панталоны пирата, потому что при асфиксии всегда так. И как смеялись над мертвым и обмочившимся разбитные лондонские мальчишки. А их матери сжимали в ладонях монеты, которые они собирались обменять у палача на кусочки одежды повешенного. Потому что такой оберег к счастью и на здоровье!

Лучше бы погода была плохой, подумал я, и капитан Кидд разбил свой корабль о скалы Селваженш-Гранди. Не всегда на миру смерть красна, ох, не всегда. Может быть, кому-нибудь из экипажа «Золушки» тоже лучше исчезнуть здесь и сейчас – в пучине, во цвете лет, а то кто его знает, какой конец уготован каждому из нас, может, и несимпатичный какой, постыдный даже.

Мои размышления о превратностях судьбы прервала не шальная волна, не новый приказ шкипера, а Полуяров-младший. Он навалился на меня и жарко прошептал на ухо: