Бестиарий

Вечером мать Джульетты звонила матери Ромео. Конечно, извините, и, мол, она, конечно, все понимает и не матери Ромео это вина. Но вот желательно очень, чтобы сын ваш непутевый и, извините меня, Нурия Галимзяновна, просто подонок, больше никогда к их дому и к Ане не приближался! Маме было стыдно за сына. Она со всем соглашалась, громко вздыхая на всю квартиру. Повесив трубку, она долго сидела в коридоре у тумбочки в позе, к которой я так и не смог привыкнуть: сгорбившись, локти на коленях, одна рука безвольной, уставшей ладонью вниз, и капает с красных пальцев вода (когда зазвонил телефон, она мыла посуду), вторая ладонь прикрывает рот, расширенные глаза, стеклянный взгляд куда-то в угол, в пол, медленно текут слезы. Сидеть она так могла часами, медленно раскачиваясь вперед-назад, назад-вперед. Брат еще тайно повстречался с Аней какое-то время. Мама Ани звонила опять, мол, просила же, а вот уже от дочери алкоголем пахнет! Наша мама молча вешала трубку. Потом приплыл папа-капитан, по-отцовски повлиял на дочь. Бедная Анна отказалась от любимого. К тому же пришла пора поступать в институт. Через несколько дней после окончательного разрыва с Аней брат выбрил ирокез, покрасил его зеленкой и стал пить с утроенной силой.

II

– Все, это последние! – сказал я шепотом и поставил перед Сашей Лебедевым по кличке Молль четыре пол-литровые бутылки водки.

Он кивнул.

– Эти готовы? – спросил я, показав на три другие, лежащие в траве.

Он кивнул снова и начал отжимать перочинным ножиком блестящий колпачок очередной поллитровки. Я взял три готовые, засунул за ремень штанов, прикрыл футболкой. Осторожно выглянул из кустов. Бабушка с дедушкой копались внаклонку в огороде. Я обогнул дом и зашел на веранду. Там брат и Андрей Разин по кличке Чинарик вытаскивали еду из холодильника.

– Все, брат, последние, – прошептал я.

– Сколько получилось?

– Больше литра будет.

– Хорошо! Иди бери деньги. Чин, на шухер.

– Если что, покашляю, – растянулся беззубый рот Чина в улыбку.

Я зашел в комнату стариков. Поставил бутылки на место, за камин, к другим. Все они уже были разбавлены Моллем. Водка – зарплата рабочим. Проклянут. Деньги дед хранил в фанерной тумбочке. Тумбочка старая, послевоенная, выкрашенная марганцовкой. На ящичках ручки из консервной банки. В одном тайник, двойная стенка. Пачки мелких купюр перехвачены крест-накрест лентой Сбербанка. Это пенсии. Аккуратно, чтобы не повредить бумажную ленту, вытаскиваю по несколько купюр. Сложил урезанные пенсии обратно. Выглянул в окно – старики трудятся. Вышел на веранду, передал деньги брату.

– Отлично, Сид, теперь вытаскивай с Чином вещи. Только тихо! – шепчет он.

Берем собранные рюкзаки, выходим. Пригнувшись, скрываемся в зарослях смородины, цепляем Молля с литром. Обходим стариков за шиповником. Огородом к выходу, к лесу, к свободе! По приказу брата заскакиваю в курятник, выбираю пожирнее. На меня косится вожак-петух, потряхивая сочным бордовым гребешком набекрень. Он знает силу удара моей ноги, поэтому лишь возмущенно кудахчет, потрясая мясистой бородой. Услышав человека, замекала коза, подпел басом боров Боря. Зажав курицу под мышкой, выскочил из курятника. Прощай, животина! Как же вы все мне надоели! Бегу в лес. На кочках курица испуганно икает. Глупая вроде птица, а четко чует свою судьбу. У ручья ждут товарищи.

«Убей ее!» – говорит брат. Откручивать курицам головы надо уметь. Я же обычно пользуюсь топором. Зажимаешь в левой руке ноги и концы крыльев – и на плаху. Только кладешь ее на чурбан, замолкает и сама шею вытягивает, смиряется. Только петух до последнего борется, и режут его последним. Курица хрипит, дергается, кручу и кручу. Все смеются. И вот все кончено. Брат протягивает стакан. «На, заслужил!» – улыбается он. Пьем по очереди из одного стакана. «Ну, Сид, за свободу!» – говорит брат и залпом выпивает полстакана. Закусываем краковской. Одиннадцать утра. До станции полчаса по лесу. До Питера два с половиной часа на «собаке».

Наши товарищи приехали вчера вечером. Диким лаем встретил их пес Дик. Огромный, ожиревший, беспородный урод, живущий на правах члена семьи. Бабушка сразу почувствовала неладное при виде двух неприятных типов у калитки. Один повыше, другой пониже. Тот, что пониже, Чинарик. На голове натертые мылом волосы торчком – панковская помойка. Мелкие, мышиные черты лица. Черные, слегка удивленные и злые глаза. Природное заикание навсегда искорежило губы, скривило на сторону. Губы эти все время в улыбке, обнажающей изрядно прогнившие зубы. А когда смеется, кажется, что он чем-то подавился. Уже не белая футболка с надписью «Эксплойтед» по-русски шариковой ручкой на всю грудь. Черные, рваные на коленях джинсы, солдатские битые берцы. Мятый весь. Похожий на подмокший окурок. Тот, который повыше, Молль. В его детстве, когда Саша делал средние шаги в средней школе, на уроках немецкого языка показывали обучающую передачу. Одной из ведущих была кукла. Странное существо: то ли клюв с глазами, то ли нос – точь-в-точь как у Саши, огромный и горбатый. Звали его Молли. «Вас из дас, Молли?» Саша говорил, что в детстве упал лицом на ступеньку, но ему никто не верил. Детское прозвище прилипло на всю жизнь. Остальное лицо было под стать носу. Надбровные дуги вылезли из черепа, вытащив за собой лобную кость, нависли над глазами, которые зло оттуда, из темноты, подглядывали за миром. Под носом повисли тонкие губы, из-за которых чернели пеньки сгнивших зубов. Щуплый, но жилистый, в черной футболке и джинсах. Патлатый.

С нескрываемым недовольством пустила бабушка неприятных товарищей в дом. «Есть садитесь!» – раздраженно пригласила к наспех накрытому столу и ушла в комнату. Зашел дедушка, повесил на гвоздь ключи от сараев. Долго смотрел, сдвинув брови, на гостей, жующих колбасу. Качал головой, цокал языком, ругнулся себе под нос и хлопнул дверью. Мы тихо рассмеялись. «Завтра в Питер!» – сказал брат мне перед сном.

На даче мы уже месяц. Полмесяца как кончились колеса. Несколько раз ходили на шоссе стрельнуть бензина для мопеда. Дышали в лесу. Потом брат нашел в сарае банку жидкого стекла. Неприятная дрянь: горло дерет, царапает, галлюцинации жидковаты. Слюна как горсть битого стекла. А что делать, жить-то надо. Одним словом, сбежать хотели давно, но деньги я обнаружил недавно. На днях бы и сбежали, а тут и товарищи! К тому же у нас были ключи от квартиры, которые мы выкрали у мамы перед ее отъездом в Ижевск. Вот в прошлое лето, как раз после разрыва брата с Аней, мы сбежали из ссылки к старикам без денег и ключей. Жили в холле перед квартирой.

– Так вот, в прошлом году, – рассказывал брат Чину, пока мы шли по лесу, – денег ни хрена, хорошо, что капуста пошла!

– Какая капуста? – спросил Чин.

– Какая! Белокочанная! Дурак! Каждый день на поля ходили.

– Ха-ха! Зачем? – глупо захихикал Чинарик – скорее всего, вчера он все-таки утаил от нас циклодол.

Брат выругался и, зло скривившись, ушел вперед. Мы рассмеялись.

– А вообще, весело было. По шестьдесят килограмм за ночь выносили. Помнишь, Сид? – заулыбался Молль.

Я кивнул. Конечно, я помнил. Поля были рядом, в поселке Мурино, через железную дорогу. Полчаса от дома. С рюкзаками под покровом ночи мы прокрадывались к совхозной капусте. Набив рюкзаки, прячась от не дай бог ментовских фар, тащили ее к нашей квартире в небольшой, метров шесть, предбанник, как называла его мама. По бокам два принесенных с помойки дивана без ножек. Электрическая плитка, присоединенная к лампочке, на коробке. Сковорода оттуда же, с помойки. Капустой только и питались, сваленной горой посередине. Под парами клея меня преследовал один и тот же глюк, что не кочаны это, а гора черепов с известной картины. И воронье бесшумно вьется. С утра у продуктового магазина продавали. Портвейна, колес и «Момента» купим – и на диваны в предбанник.

– А во дворе магазина гаш продавали, – вспоминал дальше Молль. – Андрей как накурится, благотворительностью занимается! Ха-ха. Бабкам капусту бесплатно раздавал!