Страница 58 из 86
Он сделал знак правой рукой, я встал.
- У вас есть какие-нибудь возражения?
- Никак нет, господин рейхсфюрер.
- Имеете какие-нибудь замечания?
- Никак нет, господин рейхсфюрер.
- Хорошо, - сказал он и продолжал, делая ударение на каждом слове, но не повышая голоса: - это приказ фюрера! И перед вами теперь стоит трудная задача - выполнить этот приказ.
Я стал навытяжку и произнес:
- Так точно, господин рейхсфюрер.
Мой голос в тиши комнаты показался мне слабым и хриплым. Я вытянул перед собой правую руку, рейхсфюрер ответил на мое приветствие, я повернулся и направился к двери. Как только я вышел из света лампы, сумрак комнаты поглотил меня и у меня возникло какое-то странное ощущение холода...
Я сел на ночной поезд. Он был переполнен военными, направлявшимися на русский фронт. Я отыскал купе первого класса, там все места тоже были заняты, но какой-то оберштурмфюрер тотчас же уступил мне место. В вагоне был полумрак, шторы плотно затянуты на случай налета авиации. Я сел. Поезд резко дернулся и раздражающе медленно тронулся в путь. Я чувствовал усталость, но заснуть никак не мог.
Под утро я немного задремал. Поезд едва полз, то и дело останавливаясь. Иногда он стоял по два, по три часа, затем снова начинал медленно ползти, потом опять останавливался и опять трогался. В полдень раздали сухой паек и принесли горячий кофе.
Я вышел покурить в коридор и заметил оберштурмфюрера, который накануне уступил мне место. Он спал, сидя на своем вещевом мешке. Я разбудил его и предложил ему посидеть в купе. Он поднялся, мы познакомились и поболтали несколько минут. Это был комендант КЛ Бухенвальд. По его просьбе ему дали назначение в действующую армию, и он ехал в Россию в свой полк. Я спросил, доволен ли он.
- Да, очень, - ответил он с улыбкой.
Оберштурмфюрер был высокий блондин лет двадцати двух, хорошо сложенный, с очень тонкой талией. Он участвовал в польской кампании, был ранен и по выходе из госпиталя получил назначение в КЛ Бухенвальд, где, по его словам, он "очень скучал". Но теперь все снова хорошо, он сможет снова "двигаться и драться". Я предложил ему сигарету и настоял на том, чтобы он зашел в купе немного отдохнуть.
Поезд наконец ускорил ход. Мы пересекли границу Силезии. При виде этих мест у меня сжалось сердце. В памяти встали бои добровольческого корпуса под командованием Россбаха с поляками. Как мы тогда дрались! И какая у нас была замечательная воинская часть. Мне тоже хотелось тогда лишь "двигаться и драться", мне тоже было двадцать лет. Странно подумать, что все это уже в прошлом и никогда не повторится.
С освенцимского вокзала я позвонил в лагерь и вызвал машину. Было десять часов вечера, я ничего не ел с полудня и проголодался.
Пять минут спустя прибыла машина и отвезла меня домой. В комнате мальчиков горел ночник. Я, не звоня, открыл дверь своим ключом и вошел. Положив фуражку на столик в передней, я прошел в столовую и вызвал звонком служанку. Она явилась, я велел ей принести мне чего-нибудь поесть.
Я спохватился, что не снял перчатки, и вернулся в переднюю. Подойдя к столику, я услышал шаги, поднял голову и увидел Эльзи. Она спускалась но лестнице. Заметив меня, она остановилась как вкопанная, побледнела и, покачнувшись, оперлась о стенку.
- Ты едешь? - беззвучным голосом спросила она.
Я удивленно взглянул на нее.
- Еду?
- Да, на фронт?
Я отвел глаза.
- Нет.
- Это правда? Правда? - пробормотала она. - Ты не едешь?
- Нет.
Радость озарила ее лицо. Она сбежала по лестнице и бросилась мне на шею.
- Ну, ну! - сказал я.
Она покрывала мое лицо поцелуями, улыбаясь сквозь слезы.
- Значит, ты не едешь? - повторяла она.
- Нет.
Эльзи подняла голову и, успокоившись, радостно проговорила:
- Слава богу!
Меня обуяло бешенство, и я крикнул:
- Замолчи!
Круто повернувшись на каблуках, я вошел в столовую.
Служанка кончала накрывать на стол. Я сел.
Немного погодя вошла Эльзи, опустилась на стул рядом со мной и стала смотреть, как я ем. Когда служанка вышла, она мягко проговорила:
- Конечно, я понимаю, для офицера не быть сейчас на фронте...
Я взглянул на нее.
- Ничего, Эльзи, я сожалею, что не сдержался. Я немного устал.
Я молча ел, не подымая головы, и видел, как Эльзи разгладила ладонью складку на скатерти.
Потом она произнесла дрожащим голосом:
- Ах! Эти два дня, Рудольф...
Я не отвечал, и она продолжала:
- Так рейхсфюрер вызывал тебя в Берлин только для того, чтобы сказать, что он тебя никуда не отпустит, что ты никуда не поедешь?
- Нет, не для этого.
- А для чего?
- Служебные дела.
- Очень важные?
- Ну, хватит об этом.
Она снова потянула скатерть и проговорила уже более твердым голосом:
- В общем главное - ты остаешься.
Я промолчал, и, выждав немного, она спросила:
- А ты бы предпочел отправиться на фронт, да?
- Я считал это своим долгом. Но рейхсфюрер полагает, что я буду полезнее здесь.
- Почему?
- Он полагает, что у меня организаторский талант и исключительные моральные качества.
- Он так и сказал? - со счастливым видом воскликнула Эльзи. - Он сказал: "исключительные моральные качества"?
Я кивнул, поднялся, аккуратно сложил салфетку и вложил ее в чехол.
Спустя два дня, как меня и предупреждал рейхсфюрер, приехал оберштурмбанфюрер Вульфсланг. Это был рыжий толстяк, почти круглый, с веселым, приветливым лицом. Он отдал должное завтраку, которым его угостила Эльзи.
После завтрака я предложил ему сигару, увел в комендатуру и заперся с ним в своем кабинете. Он положил фуражку на письменный стол, сел, вытянул ноги, и его круглое смеющееся лицо вдруг стало замкнутым.
- Штурмбанфюрер, - произнес он официальным тоном, - вам должно быть известно, что моя роль сводится единственно к тому, чтобы установить между вами и рейхсфюрером непосредственную связь.
Он сделал паузу.
- Сейчас дело находится в такой стадии, что мне почти нечего вам сказать. Рейхсфюрер настаивает главным образом на двух пунктах. Первое: вам дается шесть месяцев для подготовки к приему транспортов с заключенными общей численностью около пятисот тысяч единиц.