Страница 15 из 23
– Да… так вот поначалу не очень. И я их понимаю. После генерала Дроздовского… Полагаю, что Антон Иванович намеренно устроил мне сие испытание, так как ранее меня фактически не знал. Я ведь не был первопоходником, как вы знаете, да и вообще в обоих Кубанских походах не участвовал. Решил посмотреть, примут ли меня дроздовцы: примут – значит быть мне на коне, а не примут – сослали бы куда-нибудь в тыл, обучать юнкеров…
Разрешите? «21-й номер» – лучший. Сейчас такое вино уже не гонят. Где Смирновы…
– Спасибо, Владимир Зенонович, но я не пью. Днем. Да и вообще.
Май-Маевский с сожалением посмотрел на графин.
– Павел Андреевич!
– Слушаю!
– Убери!
– Есть!
– Такое впечатление, что он лежит под дверью. Молниеносен…
– Да. Услужливый паренек.
– Скорее походит на денщика, нежели…
– Так он мне очень пригодился, когда я приступил. Мои глаза и уши. Я знал, что дроздовцы говорят и думают. Очень пригодилось.
– Осмелюсь возразить, Владимир Зенонович. Пригодилось ваше умение воевать и личная храбрость. Этим вы покорили их. Если не полюбили – любят они своего первого командира, – то уважением прониклись. А это у малиновых дорогого стоит. Так что дело не в вашем «купчике» с прилизанными волосами.
– Не нравится он вам… Да, кстати, ведь вы тоже из купеческого сословия, если не ошибаюсь?
– Так точно. Батюшка мой – Александр Константинович – купец 3-й гильдии, ранее цеховой мастер.
– Выкрест?
– Да. Моя матушка была дочерью дьякона, так что брак иначе…
– Знаете, меня это как-то мало волнует. В наших двух родах – Маев и Маевских были и католики, и православные. А, всё едино. Мой батюшка – поляк, шляхтич, капитан, геройски с горцами воевавший, был уволен со службы без пенсии и без мундира. Отказался участвовать в экспедиции генерала Муравьева против повстанцев Калиновского в 63 году… А мы – из мелкопоместных, то есть полунищие. Где Бог был? Честно говоря, у меня с Ним непонятные отношения. Погромы же стараюсь пресекать, но разве всюду поспеешь. Да и люди озверели-с…
Штейфон сдержал улыбку. Нерелигиозность и грубоватость Владимира Зеноновича были секретом Полишинеля. Ходила история о том, как генерал, относившийся с нескрываемой иронией к рассказам Митрополита Киевского о святых мощах Киево-Печерской Лавры, спасённых им же, генералом, от большевиков, велел мощи вскрыть. То ли стало любопытно, что это, то ли сомневался в их существовании. Митрополит, упорно, но вежливо сопротивлявшийся такому святотатству, в конце концов вынужден был подчиниться. Очевидцы рассказывали: когда Митрополит Киевский поднёс Май-Маевскому серебряную ложку со святой пещерной водой, генерал, не желая обидеть монахов и не компрометировать себя, принял ее, но затем, отвернувшись, тихонько «отраву» выплюнул, да попал случайно на эти самые мощи.
Что же касается погромов, то, действительно, никакой «политики белого террора», коллективного наказания за деяния большевистских лидеров Май не проводил, напротив, противился оной. Однако подобные эксцессы, неоднократно имевшие место (до 500 человек было убито во время погромов), достойного отпора не получали, виновные наказывались выборочно и весьма мягко. Исключением был, пожалуй, Александр Павлович Кутепов: его короткое, как удар хлыста, слово «расстрелять!» вселяло ужас, и в радиусе его влияния погромы не случались. В целом же силы военной власти были недостаточны, распылены, в основном, направлены на борьбу с большевиками, сочувствовавшими, Петлюрой и различными бандами. Здесь Май-Маевский был беспощаден. До 20 тысяч было убито при борьбе с повстанцами Махно и других атаманов, большевики расстреливались по приказу генерала без рассмотрения дел, в массовом порядке.
– Так что выпить не желаете? И правильно. Я с этим злом борюсь. Но получается не всегда.
И об этом знал Борис Александрович. О том, что генерал был «тихушником», то есть пил в одиночку и круто пил, знали практически все. Так же, как и то, что его шустрый адъютант, вошедший в полное доверие командующего, добился такого влияния, благодаря «дару» вовремя налить, умело опохмелить, да и с дамами «из общества» познакомить. Поговаривали, что оба пользовались «благосклонностью» дочерей харьковского купца-миллионщика Жмудского: генерал – старшей дочери, адъютант – младшей. Впрочем, это были слухи, в них не очень верилось. А если кто и верил, то за грех не считал. Популярность генерала в армии от этого не страдала. Таких оглушительных побед в безнадежном положении никто не знал, а поражения были достойны и неизбежны. Пока никто так близко к Москве не подходил. И никого солдатская масса так не ценила. Вчера, и сегодня. Даже в 17-м – когда генералов и офицеров вешали, расстреливали, пытали, прибивая гвоздями к груди андреевские ленты, а к плечам – погоны, бросали на штыки, как последнего Верховного Главнокомандующего русской армии в Великой войне Николая Николаевича Духонина, в это кровавое время Май-Маевский к своим наградам: Св. Анне (3-й и 2-й степени), Св. Владимиру (4-й и 3-й ст.), Св. Станиславу (3-й, 2-й и 1-й ст.), золотому Георгиевскому оружию, Святому Георгию (3-й и 4-й степени), прибавил самую ценную награду – солдатский Георгиевский крест («с веточкой»), то есть награду, вручаемую с марта 1917 года по решению солдатских собраний в порядке исключения офицерам за «личную храбрость».
– Так что же так хмуры, генерал?
– Ну, вас, Борис Александрович, Господь умом не обделил. Не можете не понимать.
– Вы о ваших конфликтах с Антоном Ивановичем?
– О, это пустое. Дрязги. Судьбу России это не решает. Даже если он согласился бы со мной, а я его настоятельно просил подумать о решении аграрного вопроса в положительном для крестьян смысле…
– Барон, как я знаю, также был против вашего суждения, считая, что решение крестьянского и рабочего вопросов возможно только после полной победы над большевиками и на основании твердой законности. Нельзя уступать вожделениям простолюдина, пробольшевистски настроенного. Это признак слабости, что недопустимо.
– Дорогой Борис Александрович, их устами мед бы пить. Все это прекрасно и справедливо в одном случае: если победа над этим хаосом была бы возможна. А она немыслима, если мы, помимо всего прочего, отталкиваем от себя Россию, которая нас кормит. А дожидаться твердой законности в России можно до второго пришествия. Так что дело не в недоразумениях с Деникиным. Даже, если он бы и согласился со мной, это лишь отсрочило бы катастрофу.
– Помилуйте, Владимир Зенонович, какую катастрофу! На войне всегда кто-то временно побеждает, кто-то отступает. Совсем недавно вы дошли до Киева, Орла, Воронежа. Это было славное мгновение, и ваше имя впишут…
– Никуда не впишут. Отступления не простят. Деникин уступит мою армию Петру Николаевичу, а меня – в отставку. Поражения не прощают. Но это все – мелочи. Катастрофа неминуема. Поверьте мне. Это – судьба России. К ней она шла всю свою историю. Шла своим «уникальным», в кавычках, путем. Дошла!
– Так за что же сражаемся, головы кладем, замерзаем, вшивеем, порем, вешаем, убиваем, живем в крови, отчаянии и надежде?! Вы – за что?!
– Да за то, чтобы умереть в ближайшем будущем, на последней пяди с чистой совестью: я делал, что мог, этой сволочи не поклонился, не согнулся. Сражаемся, чтобы себя уважать. Вы как хотите, а я… Павел Андреевич!
– Слушаю, Владимир Зенонович.
– Озаботьтесь, голубчик.
Генерал Штейфон не уставал поражаться какой-то невероятной прозорливости Май-Маевского, той мудрости, которую он подмечал у подчас неграмотных мужиков, хотя Зенонович был прекрасно образован, эрудирован: незаметной, тихой, потаённой, никак не угадывающейся за простоватой, неуклюжей, порой комической внешностью и весьма сомнительной в бытовом отношении репутацией. Прошло много лет, жизнь прошла, но Штейфон вспоминал своего командующего в самых неожиданных ситуациях, вплоть до того дня – 30 апреля 1945 года в Загребе, и дивился: как он мог предвидеть…