Страница 1 из 8
Виктор Мясников
Технотриллер -- здесь и сейчас
В советской литературе маскульт отсутствовал. Не могли у нас существовать низкие жанры. Секс, насилие, нажива -- это царило на книжных прилавках Запада, а у нас присутствовали исключительно высокие понятия -коллективизм, героизм, самопожертвование. Противопоставление это, вполне сознательное, привычное и идеологически обоснованное, соблюдалось неукоснительно. Вместо приключенческой литературы -героико-приключенческая; не просто исторический роман, а историко-патриотический; фантастика -- только научная; детектив -обязательно "советский", чтобы не путали с "зарубежным"; любовь -морально-этическая тема. Таким образом советская литература далеко ушла вперед, поскольку не была отягощена безыдейным балластом. Сорной траве чуждой антикультуры не дозволялось проникать на благодатные советские пажити. У нас цвела гражданская лирика, произрастала колхозная проза, гудели вершинами кондовые эпопеи. Под их раскидистыми кронами шелестел мелкий подрост, тянулись к солнцу гладенькие стволы производственных романов.
Права выбора подрост не имел. Повесть о голодном военном (послевоенном) детстве, а потом извольте рабочую тему осваивать. Сперва, понятно, следовало жизнь изучить -- получить профессию, освоиться на производстве, а потом уже дерзать в рамках социального заказа. Вспоминается журнал "Литературная учеба": приборист с АЭС написал повесть о работниках атомной станции, проводница пассажирского поезда -- о человеколюбивых проводниках и т.д. Лучше всех, понятно, было людям романтических и экзотических профессий -- летчикам, геологам, морякам, укротителям медведей. Хуже всех -- приписанным к заводам. Отслесарив по молодости шесть лет в сборочном цехе, я помыслить не мог написать об этом -- в душе один мат, на сердце тоска, а про печень больно вспоминать. Все производственные отношения укладывались в одну нехитрую схему "я -- начальник, ты -- дурак", все остальное -- чистой воды туфта. Так что передовик-комсомолец, ветеран-воспитатель, перековавшийся разгильдяй, чуткий парторг и прочие обязательные персонажи -- плод воображения писателей-экскурсантов и штатных корреспондентов многотиражек, поднаторевших в изобретении этих самых бескорыстных передовиков.
Удивительное дело, но узнать из производственной прозы какие-либо подробности этого самого производства оказывалось абсолютно невозможно. От шпионов секретили, чтоб не скрали, вороги, наши самые передовые технологии. Мрачные цензоры из ЛИТО вымарывали всю правду о резьбовых соединениях и тактико-технические данные дыроштамповочных автоматов, даже номер цеха как-то вымарали из моей рабкоровской заметки. Нипочем не понять из романа о нефтяниках, как это в земных недрах крутится трехкилометровая труба, при этом не ломается и в сторону не сворачивает. Зато ясно, что кончится все фонтаном и пожаром, в борьбе с которым закаляются характеры. Вообще центральное место в советском производственном романе, кроме комсомольских собраний и заседаний парткома, занимают аварии, катастрофы и несчастные случаи. Их там столько, что все тюрьмы должны быть заполнены инженерами по технике безопасности и прочими ответственными лицами. Но кончается обязательно хорошо: судно остается на плаву, самолет садится на одно колесо, пожар гасят, дырку в плотине затыкают, хотя лучшие люди иногда гибнут.
Но читателя интересовали вовсе не технология и результаты соцсоревнования, а судьба технолога Варечки или в степи глухой замерзающего шофера. И катастрофы происходили не из-за плохого качества советской техники, разгильдяйства работяги и тупости начальника, а чтобы читатель смог попереживать. А как оно там устроено, в общих чертах все и так представляли. Ведь станки, доменные печи и трактора с самой первой пятилетки продолжали работать все те же самые, только пережившие капремонт, а принцип "я -- начальник, ты -- дурак" тоже никто не отменял. И в любом присутственном месте, будь то жилконтора, сберкасса или телемастерская, вас встречали одними и теми же взглядами и словами. В порядке живой очереди. Впрочем, эта сфера мелкого обслуживания выпала из поля зрения производственных романистов и была успешно подхвачена сатириками.
Сатириков народ любил, а производственные романы не очень. Учителя сетовали, что рабочую тему в выпускном сочинении брать не хотят, как им ни втюхивай "Изотопы для Алтунина" и "Школу министров" того же автора. Как же его, дай бог памяти, Колесников, что ли? Какой там "образ человека труда", когда эти образы, а нередко просто образины, наблюдаемые на каждом шагу, ничего общего не имели с героями книг. А те же учителя постоянно стращали: "Не поступишь в институт -- не станешь человеком, в ПТУ попадешь".
В рейтингах книжных толкучек годами лидировали одни и те же названия. Народ, например, обожал семейные саги, невзирая на колхозно-партийные сюжеты. Брать дефицит с нагрузкой было делом привычным. Нагрузка, как обычно, откидывалась. Оставались страсти роковые, мелодрама народной жизни. Даже партийно-хозяйственная "Сибирь" Георгия Маркова котировалась достаточно высоко, хотя до успеха "исчезающих в полдень теней" Анатолия Иванова ей было, как до Китая пешком.
Тем оглушительней выстрелили романы американца Артура Хейли "Отель" и "Аэропорт". Со страниц элитарной по тем временам "Иностранки" они шагнули прямо в гущу народную. Их читали и профессора, и шофера, и слесаря. Интеллектуалы раздраженно кривились: "Производственный роман". Слесаря им не верили -- так на производстве не бывает. Их трудовая героика в корне отличалась от нашей. Вот на банкет после конгресса стоматологов набилось дополнительно сто семьдесят ртов. И вместо того, чтобы выставить вон эти лишние рты, метрдотель требует от шеф-повара их немедленно накормить. Сцена в лучших традициях военной прозы, когда в бой кидаются последние резервы. При этом скрупулезно описано меню, сколько индеек подано из подвала, как каждая разделывается на пятнадцать частей, и что кладется на тарелку. И ведь ни метрдотелю, ни поварам не нужен блат в зубной поликлинике!