Из песка и пепла

– Вы правда думаете, что Господь выставляет условия, монсеньор? – возразил Анджело неожиданно для самого себя. – Возможно, единственное условие – это любовь. Любовь к Нему, любовь к другим. Она не отвергает Христа, просто не знает Его.

– И ты уверен, что поможешь ей узнать?

Анджело на секунду задумался над этим вопросом.

– Трудно сказать, отец. Но даже если она примет Иисуса как своего Спасителя, все равно вряд ли крестится.

– Почему?

– Потому что она еврейка… Иудейка. – И Анджело всплеснул руками, отчаявшись найти лучшее объяснение. – Это ее наследие. История. Для нее это не просто религия. Это ее суть и суть ее отца. Суть их предков.

– Но это не твоя суть, – негромко произнес монсеньор Лучано, испытующе вглядываясь в лицо Анджело.

Тот отшатнулся, будто ему отвесили пощечину, а затем скорее отвернулся от духовника, не желая, чтобы тот заметил, какой эффект произвели на Анджело его слова.

Это была не его суть.

Вот в чем заключалась проблема. Анджело не был евреем. Евреи его воспитали и любили, но он не был одним из них. Болезненное чувство отверженности, которое он испытал после смерти матери, когда отец оставил его в Италии, снова подняло чешуйчатую голову и опалило грудь изнутри.

В церкви тебе самое место, Анджело. Здесь ты не будешь ни для кого обузой. Вот что сказал ему отец на прощание. Теперь он был старше и мудрее, вполне понимал логику отца и разделял желания бабушки с дедушкой, но старые эмоции – и особенно чувство неустойчивости – никуда не делись.

– Ты знаешь, как будет лучше, Анджело. Знаешь, в чем истина. А теперь ступай и не оглядывайся, – добавил монсеньор.

Анджело оставалось только кивнуть. В церкви ему было самое место. В глубине души он верил в это и сам. Он никогда не был предназначен Еве.

Последний день каникул Анджело провел во Флоренции с Евой, стараясь внушить ей, что между ними ничего не изменилось и не изменится. Он провел ее по всем своим любимым местам, пытаясь показать их собственными глазами и хотя бы таким образом объяснить, что им движет, но вместо этого лишь почувствовал себя экскурсоводом по городу, который она и без того прекрасно знала.

Хотя Ева молчала, Анджело почти физически ощущал ее уныние. Шедевры живописи и архитектуры, трогавшие его, оставляли ее равнодушной. Однако он не оставлял попыток, указывая то на фреску, то на статую и подробно рассказывая, за что их ценит и любит, пока лицо Евы мало-помалу не прояснилось и произведения искусства не ожили и для нее тоже.

Несмотря на множество сокровищ, которыми полнился дворец Барджелло, в нем Анджело хотел показать Еве только статую святого Георгия работы Донателло – юного, со щитом в руке и с лицом, обращенным к невидимой угрозе.

– Падре Себастиано привел нас сюда через два года после моего приезда в Италию. И эта статуя изменила для меня все. Я не мог оторвать от нее взгляда. Остальные мальчики давно ушли дальше, а я все стоял и смотрел. Тогда ко мне подошел другой священник и рассказал историю про святого Георгия и дракона.

Анджело по памяти воспроизвел притчу, которая так переломила ход его мыслей и направила всю жизнь в иную колею. Пока он говорил, Ева не сводила глаз со скульптуры, словно могла разглядеть его сквозь пелену лет – мальчишку, захотевшего стать святым.

– Он рискнул всем, – добавил Анджело после окончания истории, – и, хотя погиб за свою веру, благодаря ей же обрел бессмертие.

Когда Ева подняла на него глаза, в них читалась грусть. Возможно, она видела правду и эта правда причиняла ей боль.

– После этого дон Лучано – священник, которого я повстречал в тот день, – решил за мной присматривать и даже начал писать в семинарию, интересуясь моими успехами. Теперь он монсеньор в Риме. Надеюсь, я и дальше смогу у него учиться.

Это было самое горячее желание Анджело.

На площади Дуомо они остановились перед коваными дверями баптистерия, и он показал Еве жизнь Христа, скрупулезно запечатленную в бронзе – панель за панелью, барельеф за барельефом.

– Когда я их впервые увидел, то просто оцепенел. Это было все равно что влюбиться. Знаешь, когда отводишь взгляд от человека, а глаза все равно возвращаются обратно. – Голос Анджело понизился до благоговейного шепота, но Ева лишь кивнула, почему-то рассматривая его профиль, а не двери баптистерия.

Анджело отвернулся от барельефов.

– Ну а теперь Санта-Кроче.

– Санта-Кроче? – заныла Ева, словно ей было пять. Конечно, она его дразнила, но за шуткой скрывалась все разрастающаяся тоска. Чем больше достопримечательностей они обходили, тем шире становилась пропасть между ними.

Они немного прошлись – между площадью Дуомо и базиликой было всего несколько кварталов, – коротая время за неспешной беседой. Стоял жаркий август, прогноз обещал дождь, но небеса были чисты, и ветер почти не ощущался.

– Ты когда-нибудь бывала внутри? – спросил Анджело, когда они двинулись через широкую площадь ко входу в церковь.

– Конечно. Несколько раз на школьных экскурсиях и один – с дядей Феликсом. Он тогда заставил меня играть у ворот, помнишь? Я собрала целую толпу. Он был ужасно доволен.

– Как не помнить! Ты мне потом все уши прожужжала. По-моему, ты тоже была ужасно довольна.

Ева всегда оживала под взглядами толпы; когда она в красках расписывала Анджело, сколько людей привлекла своей игрой, он искренне жалел, что его там не было.

– Играть для публики в миллион раз лучше, чем в одиночестве, – сказала Ева, подтверждая его мысли.

– Что ж, а мне Санта-Кроче нравится и снаружи, и внутри. По-моему, она прелестная. И не такая пугающая. – Анджело подмигнул Еве, но она только вздохнула и покачала головой.

Он еще раз осмотрел возвышающуюся перед ними белоснежную громаду: арочные порталы, замысловатую резьбу и крышу с несколькими крестами и синей шестиконечной звездой, которая внезапно напомнила ему другую – желтую и уродливую. Она была нашита на одежде некоторых гостей Камилло. Эта мысль повергла Анджело в уныние. Слава богу, Италия еще не дошла до того, чтобы клеймить своих евреев.

– Не такая пугающая? – с сомнением протянула Ева, потирая затылок. Анджело был готов поклясться, что слышал ее хныканье. В то время как его искусство воодушевляло, Еву оно подавляло. Хотя, возможно, дело было в нем. Возможно, это он вызывал у нее тоску.

– Католицизм такой… вычурный, – наконец сказала Ева, пытаясь охватить взглядом все и сразу.

– За это я его, в частности, и люблю. Он сложный, прекрасный… И каждая деталь обладает ритуальным значением. Пожалуй, он как красивая женщина. Ни на минуту не дает расслабиться.

Ева фыркнула:

– Да что ты знаешь о красивых женщинах?

– Я вырос с одной. Полагаю, этого более чем достаточно.

Ева рассмеялась в ответ. Конечно, он пытался быть милым. Но это не мешало ему говорить правду.

– Я вовсе не сложная, Анджело.

– Для меня – сложная. – И он бросил на нее быстрый взгляд, прежде чем снова его отвести.

– Нет. Это ты видишь меня такой. Для меня ты намного сложнее, чем я когда-либо буду. Я даже не уверена, что тобой движет. Никогда не могла понять это твое стремление к…

– Богу? – закончил он за нее.

– Нет. Не совсем так. Скорее к возвышению.

Анджело в ступоре на нее уставился.

– Возвышению? – наконец переспросил он неверяще.

– Ты не жаден до власти… Или богатств. Женщин, веселья, музыки… Удовольствий.

– Я правда такой скучный? – Он рассмеялся над собой, и Ева рассмеялась тоже. Однако она еще не договорила.

– Но ты жаден до цели, до смысла, до… мученичества. Возможно, даже до святости.

– Думаю, ты описываешь амбиции любого хорошего священника, – ответил Анджело, странно успокоенный этим ответом.

– Да? Наверное… – Ева выглядела слегка ошеломленной.

– Как думаешь, а почему синагоги такие скромные? Потому что иудаизм тоже намного более… простой? Аскетичный? – Настала очередь Анджело подыскивать верное слово.