Глумовы

– Братцы! жилы не видать. Ах, пес ее задери, – сказал Токменцов товарищам, посмотрев на то место, в которое он бил.

– А гляди, куда пошла – налево, – сказал один рабочий, бивший другую стену, показывая рукой.

– Тут бить опасно – как раз обвалится, смотри, земля-то под ногами какая, и в штольню вон текет, да все ее много, – говорил другой рабочий, держа фонарь.

Рабочие сели на горбины, лежавшие на полу, и задремали. Вода в шахте все больше и больше прибывала. Они скоро заснули сидя. Вдруг спустился к ним Подосенов и растолкал их.

– Вам спать! Молчите ужо!

– Да тут робить-то нечего, – сказал Токменцов. Подосенов обошел все коридоры, из которых один проходил на тридцать сажен, и велел в этом коридоре бить стену налево, в пятнадцати саженях от шахты.

Заполз туда Токменцов и стал бить стену кайлом. Двое разворачивали сваи, один парень подходил к нему с тачкой и утаскивал к шахте землю. Никто из рабочих не знал, день ли теперь или ночь, не говоря уже о часах. Наконец, затряслась веревка, зазвякал чуть-чуть слышно колокольчик, и стоявшие в шахте для приема бадьи услыхали: «Шабаш!», но это восклицание как будто долетело из-за пяти верст и слышалось, как шепот.

– Шабаш! – крикнул один из них в шахте, но его голос, звучный на верху земли, здесь прозвучал глухо. Ребята, еле передвигая ноги, подходили к шурфам и кричали тоже изо всей силы от радости скорее выползти на свет божий: «Шабаш!»

Один по одному рабочие выползли в бадьях на поверхность земли, а два парня – так те по углам сруба поднялись кверху. Вы бы не узнали этих рабочих теперь: все рубахи в земле, мокрые; штаны тоже мокрые, в грязи; сапоги приняли вид каких-то чурбанов. Лица, и особенно руки тоже, черные, в земле. Тяжело они вздохнули, выйдя на свет божий. Стали есть хлеб, потом ушли в избу и легли спать – кто на нары, кто на широкие, для десяти человек, полати. Здесь теперь спало до тридцати рабочих и сорока подростков. Часу в первом рабочих разбудили и распределили на работы на верху земли: сортировать руду, откачивать воду, спускать горбины в шахту, поднимать бадьи и т. п. На третьи сутки Токменцов был назначен на работу в гору. Там, в шахте, идущей прямо коридором, а не в землю в виде колодца, он целые шесть часов бил стену, но стена была такая крепкая, что ее очень трудно было пробрать, так что он изломал два казенных кайла и эту ломь положил около своего зипуна, для того чтобы унести домой. Рабочие отсюда могли свободно унести домой ломь, потому что за этим никто не смотрел. Здесь работать Токменцову было лучше, потому что он мог чаще выходить на свежий воздух. Но рабочие замечали, что он хворает.

В этот день, около обеда, приехала к руднику верхом на лошади Елена. Привязавши лошадь у избы, она подошла к руднику, где в горе работал ее отец. Увидев Елену, рабочие не давали ей проходу: они то щипали ее, то трепали по плечу и высказывали ей разные остроты насчет ее лица, пола и разные плоскости. Елена действовала руками и плевками.

– Нету здесь Токменцова.

– Врешь, варнак! здесь он.

– Ребята, тащи ее в шахту.

Елену потащили в шахту, но скоро вышел отец. Он ни слова не сказал рабочим и как будто не обратил внимания на баловство своих товарищей, которые все были люди женатые и имели детей. По-видимому, они шутили с Еленой.

Токменцов был бледнее прежнего, лицо похудело. Он походил на мертвеца. Кое-как передвигая ноги, опустив руки, он подошел к дочери.

– Что… хлеба принесла? – проговорил он едва слышно охриплым голосом и сел на одну тачку, лежавшую без употребления. Сердце замирало у Елены, ноги подкашивались, мороз прошел по ее телу. Отец сидел, свесив голову и положив на коленки рука на руку.

– Тятенька, голубчик! – сказала Елена.

– Ступай, мила дочка. Ступай…

Елена заплакала.

– Я, тятенька, малинки тебе принесла, – проговорила она.

– Не могу, мила дочка!.. Тошнит.

– Тятенька!

– Баню бы надо…

Токменцова окружили человек шесть рабочих.

– Токменцов! – сказал один.

– Иди, пора! нечего лытать-то, – сказал другой.

– Не могу, братцы… Подняться не могу…

Пришел Подосенов.

– Ты зачем? Пошла прочь! – крикнул он Елене и ударил ее по шее.

– Ты не дерись, свинья! Я не к тебе пришла.

– А ты что не робишь? пытать, что ли, захотел? – крикнул Подосенов на Токменцова.

– Лихоманка с ним! Смотри, трясет! – сказали двое рабочих.

– Я ему дам лихоманку. Пошел! Вот в очередь сменю – дрыхни.

Токменцов кое-как встал, его пошатнуло, и, кое-как двигая ноги, пошел к шахте. Елена постояла немного и пошла к лошади. Когда она садилась на лошадь, то вдруг услыхала крик от горы:

– Девка! а девка!

– У!! – откликнулась Елена.

– Беги сюда!

Соскочив с лошади, Елена побежала к шахте. Отец лежал навзничь, из носу и рта шла кровь. Елена стала как статуя. В глазах помутилось, она ничего не видела, ничего не понимала.

– Ну, чево стоишь, дура! Ребята, тащите его прочь! – крикнул Подосенов. Двое рабочих подняли Токменцова, дотащили до рудного двора и там положили его в телегу.

– Умер? – спрашивали рабочие, окружившие телегу.

– Шевелится…

– Осподи! Экое наказанье эта жизнь!.. – говорили крестясь рабочие.

Елена плакала.

– Ну, девка, не воротишь. Вези ево в ошпиталь… Вот жизнь-то!

– Подожди, штейгер бумагу даст.

Немного погодя подошел к толпе штейгер с запиской и, дав ее одному рабочему, велел везти Токменцова в госпиталь. Тронулись. Елена сидела около отца, который лежал на спине с открытыми глазами и с сложенными на груди руками. Он тяжело вздыхал, кашлял, и как только он кашлянет, то начинает сочиться из открытого рта кровь.

– Тятенька! – говорила Елена. Отец молчал и даже не шевелил глазами.

– Господи! дай Ты ему здоровья! – молилась Елена, смотря на лицо отца, и плакала. Провожатый мало заговаривал с Еленой; она говорила, сама не зная что.

Сдал рабочий Токменцова в госпиталь, стащили его в какую-то не то избу, не то съезжую, с грязным полом, пропитанную кислым воздухом, положили его на кровать, покрытую рогожей, и покрыли рогожей. Кругом кровати Токменцова было несколько других, на которых лежали тоже рабочие, две женщины и пять подростков; они стонали и охали. Это была единственная палата для больных рабочих на двадцать восемь кроватей, на которых лежали одержимые разными тяжелыми болезнями и почти никогда не выздоравливали. Были еще две палаты, но там лежали – в одной мужчины, в другой женщины, – из приказных и должностных людей. Это называлось чистою половиной.

Елена хуже этого места нигде не находила. Ей не хотелось уходить от отца, но ей велели идти. Как полоумная, пришла она к Степаниде Ивановне, разразилась ревом, и долго не могла Степанида Ивановна добиться от нее толку.

– Да чтой-то с тобой?

– Ой, матушка!.. голубушка…

– Да говори!

– Отец… в ошпиталь свезли.

Не говоря ни слова, Степанида Ивановна побежала в госпиталь, но Гаврила Иваныч лежал на кровати уже мертвый…

А между тем в заводе идет суета. Сегодня канун Успенья. Женщины моют полы, чашки, спорят о том, что лучше завтра состряпать, тащат из погребов корчаги с пивом, вынимают из сундуков заветные платья, считают накопленные в год копейки, бегают из дома в дом, ворчат, топят бани. Вот и мужчины стали собираться в завод и парятся в банях. Работы прекратились. Завтра разговенье, и в Осиновском заводе большой праздник.

Горнозаводские люди

Рассказ полесовщика

I. Люди

Скажу я тебе, хороший человек, про наших горнозаводских людей, что это за люди такие. Вот, слушай-ко! До той поры, как нашего брата, божиею милостью, не уволили всех совсем, мы были люди казенные, подначальные, самые такие маленькие, потому, значит, нашим братом всякий чин понукал, потому, опять, нам на роду было написано быть так: как ты родился от рабочего или мастерового, так и умрешь рабочим или мастеровым… Да. Наш брат смекал тоже, что крестьянин или иной какой мужик бородастый все же лучше нас живет, потому, значит: заплатит он подать да отбудет кой-какие повинности – и шабаш; вольный человек; на все четыре стороны ступай, только билет выправь; делай, что хочешь, а если капитал имеешь, – в купцы можно махнуть, а наш брат – шалишь!.. Твердо оно-то, да приперто!.. А почему это так? У нас, на матушке Руси, много разных заводов и промыслов, казенных и таких, которые принадлежат богатым людям.