Глумовы

– Помоги, Петр Павлыч!

– Ну, не то ладно. Давай-ка догребай с того конца.

Снял Гаврила Иваныч зипун, закурил трубку и принялся за работу. Дело было привычное, грабли из рук не валились, и он живо греб сено, составляя из него кучу, стараясь скорее помочь товарищу, чтобы тот помог ему, а то если пойдет дождь, завтра Фомин уедет домой.

Стало темно. Половина рабочих с покосу ушли домой, а половина рабочих собрались в кучу, разложили огонь на полянке, уселись вокруг огня и стали закусывать: у иных было в берестяных бураках сусло, у одной женщины был пирог с морковью, у другой пирог с свежими грибами, а Фомина дала мужу и Гавриле по куску пирога с свежим зеленым луком; потом ели малину. Высоко поднимавшееся пламя с серым густым дымом хорошо освещало смуглые лица сидящих в различных позах людей, в разноцветных одеждах, зевающих, едящих и разговаривающих. Разговоры шли дружные, брани не было, но говорили недолго: скоро улеглись, кто у огня, кто в телеге, и скоро заснули крепким сном, только одни лошади, привязанные на длинные веревки к деревам или распущенные без привязи, с боталом на шее и с путами на ногах, тихо бродили по скошенной траве и щипали ее. Утром, часа в четыре, встали все один за другим и принялись снова за работу.

Около вечера приехала и Степанида Ивановна с Чуркиной и ребятами. Она удивилась, что застала брата на покосе, а тот удивился, что нет Елены. Но скоро успокоился. Началась опять работа и продолжалась трое суток. Гаврила Иваныч и Ганька с Шарабошиными и Чуркиными, скосив траву на своем покосе в сутки, разметали ее на ближайшей лужайке, другие и третьи сутки помогали Шарабошиной и Чуркиной, а в четвертые склали свое просохшее сено в зарод, заключавший в себе возов восемь сена. Угощения по окончании страды никакого не было; а каждый говорил: приходи же в Успенье-то.

Поехал Гаврила Иваныч домой веселый; поехали веселые Чуркины, Фомины и Шарабошины. Но о женитьбе сына Чуркиной как во время страды, так и теперь не было и слова. Не доезжая до мостика верст пять, из перекрестной узенькой дороги выехал верхом на лошади десятник Оплатов.

– Токменцов! на работу в рудник.

– Ты вишь, я с покосу еду.

– Мое это дело-то, что ли? Ишь, назначение вышло сто сорок восемь человек сегодня нагнать на рудник.

– Что так: ведь семьдесят восемь было.

– Приказ такой, сказано! Малолетков велено двенадцать да подростков тридцать.

– Оказия!

– Ишь, от управляющего, болтают, указ такой в контору вышел, чтоб к Успеньеву дню было непременно добыто из нашева рудника две тысячи пудов руды, а время-то сколь? – всего четыре дни; а сам знаешь, сколько шахтов-то: всего четыре. Ну, разумеется, контора с приказчиком и давай умом мутить.

Токменцов стал было просить десятника освободить его от работы, просили и все его товарищи, но десятник только говорил: «Мне уж за Егора Шилохвостова была баня, другую, что ли? – не тебе чета, стар уж стал».

Делать нечего, надо было идти на рудник с Ганькой, который назывался еще малолетком.

– Ты, Степанида, лошадь-то уведи домой да скажи Олене, чтобы она послезавтрее принесла мне хлеба, а то до Успенья ведь не буду домой. Да смотри, чтобы она тово…

И Гаврила Иваныч пошел с Гаврилой на рудник по тропинке, по обеим сторонам которой рос березник; десятник поехал на покосы собирать народ.

Сильно не хотелось Гавриле Иванычу идти на Петровский рудник, так не хотелось, что он готов был бог знает какие наказания принять, только бы не идти; готов был убежать. Он прежде не чувствовал такой особенной боязни, когда ходил на этот рудник; он даже согласился бы идти на Ильинский рудник, только бы не сюда. Этот рудник был самый тяжелый для рабочих – впрочем, где придется работать – в горе или на ровном месте; здесь часто убиваются рабочие; отсюда они весной уплывают на барках вниз и бегают. Но Гаврила Иваныч шел, шел за ним и маленький Гаврила, плача и ругаясь.

Лес стал реже и реже – и вдруг его как будто отрезали, как ковригу хлеба: налево, в пространстве на две версты, глазам представляются небольшие насыпи, имеющие вид невысоких холмов с каменисто-серою почвою, обвалы; ямы без воды и полные воды, какие-то не то колодцы, не то провалы с прогнилыми срубами, досками – и все это так перемешано, как будто здесь было или землетрясение, или, для чего-то неизвестно, здесь рыли и копали землю. Вон недалеко семь человек рабочих выползли из-за оврага с топорами, спустились к колодцу и давай добывать лежащее около него толстое бревно. Это прежний рудник. Около дороги, по которой шел Гаврила Иваныч, вся земля изрыта, и земля не обваливается пока, вероятно, потому, что ее там держит что-нибудь, но зато посмотрите направо: там на целую версту в окружности земля как будто рухнула, местность приняла вид лодки, в середине которой стоит не колыхнется заплесневелая вода и берега которой расщепились во многих местах, и в этих щелях торчат то доски, то обрубки деревьев. Вокруг этого лога растут кустарники пихты. Земля здесь рухнула и засыпала шурфы и шахты, так что их теперь и следов нет.

За этим местом опять идет небольшой редкий лес, около дороги и в лесу лежат бревна, горбины, в лесу в разных местах пилят бревна. Наконец, и Петровский рудник. На окружности десяти верст земля то изрыта, то представляет собою гряды с землею, наваленною в большие кучи, – насыпи с глинистою и песчанистою землей. Между этими насыпями в некоторых местах положены доски, по которым ползают мальчики и мужчины с тачками, наполненными землей, смешанной с рудой. Идут они и заворачивают в разные стороны, и вываливают эту руду к большой, высокой квадратной насыпи, имеющей вид горы, огороженной слегка заплотом из досок. Это рудный двор. Около этой горы стоят весы и восемь телег, запряженные лошадьми. Рабочие накладывают руду на весы, потом кладут руду в телеги. Токменцов выкурил около них трубку, потолковал и пошел. Дальше опять мальчики таскают куда-то землю направо и скрываются за насыпями. Но не все это пространство без леса было завалено землей и изрыто. Было много ровных мест, гладких, на которых росла трава и щипали траву лошади; но зато на этих местах кое-где были вбиты столбы с зарубинами и крестиками, означающими, что здесь под землей кончается шурф, или предполагается быть прорытой шахта. В некоторых местах рабочие работали: что-то рубили, тесали и везли на лошадях бревна из лесу. В одном месте стоит большое деревянное строение – это изба для рабочих. Рабочих было здесь много, все они что-нибудь да делали: то таскали горбины, то везли бревна к пильщикам; которые пилили бревна у дороги, то везли землю и руду. И все они были в поту, черные, как трубочисты, заваленные в грязи. Впереди большая гора, обросшая лесом. Около этой горы тоже навалены большие кучи, видятся какие-то шесты, дым. Еще далее, ближе к горе, версты на две от нее направо, недалеко от дороги, между двумя насыпями, вбиты в землю четыре сваи с крышей. Около них суетится десять человек рабочих. Половина из них вертят ручки от двух валков, вделанных поперек свай, на один валок навертывается веревка, с другого болвана веревка спускается в яму, похожую на колодец, с срубами и имеющую пространства два квадратных аршина, – это шахта, а сваю с болваном называют воротом, рабочих воротовыми. Между валками от перекладины на потолке идет в шахту веревка; по этой веревке спустились вниз двое. Подняли из шахты бадью с землей, высыпали ее на поверхность земли. Двое рабочих делили эту землю лопатами надвое и накладывали ребятам в тачки. Из ребят одни сваливали в стороне землю, а другие везли к рудничному двору руду.

Рабочие подняли одну бадью, в ней стоял мальчик лет шестнадцати, бледный, в грязной рубахе.

– Крепи подайте! – проговорил он, и его опустили в шахту. Потом, поднявши обе бадьи, поставили их около ворота.

Под горкой налево лежали горбины. Четыре человека бросилось к ним и по веревке стали легонько спускать их в шахту. Спустили штук восемь.

Подошел к шахте штейгер.

– Стой, стой! Будет… – крикнул он и затряс веревку, свистнул в шахту. В бадье подняли одного рабочего. – Ломайте ворот. Выходите из шахты!.. Спусти эту бадью, черт! – крикнул он на одного рабочего и ударил его по плечу. Пришел Парамонов, нарядчик. Бадью с рабочими опустили назад.