Страница 94 из 112
Легко принесла его в жертву, отослала, уверяя, что так лучше для их блага, что вскоре изгнанник вернётся и они обретут счастье. Солгала. Зачем? Боялась стать зависимой? Стать просто бабой, влюблённой до безумия? Нет ответа. Никто не ответит на самые глупые вопросы. Никто. Что толку в мудрости пророков, в заклинаниях и ритуальных заговорах, если она сгниёт на пустынном острове?
Нет, нет, она обязана разрушить цепь событий. Она лучше погибнет, чем смирится с вечным изгнанием, чем станет святой отшельницей, отдающей свою жизнь Спасителю. Надо же, спаситель! Кого он спас? От чего? Её никто не спасает, даже те, кто когда-то целовал следы ног и не смел мечтать о свидании с августой! Мерзавцы. Продажные душонки. Как же она ненавидит эту кичливую свору бездельников, способных лишь льстить и хлебать вино в кругу сановников и тупоголовых полководцев.
Анастасия запоздало пригляделась к пене, поднимающейся над горлом кувшина, всплеснула руками, прошипела проклятье и схватила за медное ушко. Но впопыхах сдвинула тряпицу и осознала это лишь несколько мгновений спустя, обжигая руку раскалённым металлом. Огрубевшая кожа заболела не сразу, слой мёртвой плоти нужно прожечь, лишь тогда боль проникнет в тело.
Вскрикнув, она отдёрнула руку, опрокинула кувшин. Пена и горячая жидкость покатилась по руке, брызги хлынули на пол убогой каморки, прижигая ноги в стоптанных сандалиях, впитываясь в песчаный пол, собираясь лужицами меж котлов и горшков, плотно покрывавших её запущенную мастерскую.
Да, мастерскую. Она всё ещё именует себя мастером великих заклинаний и повелителем стихий. Она всё ещё ждёт... Боже! Как же больно! Как нестерпимо! Боль-но!
А ещё страшней — непоправимость боли. Не сама тьма перед глазами, вызванная ожогом, не пятна в прикрытых зрачках и не лёгкость тела, предвестница близкого провала в беспамятство, а непоправимость случайного отравления.
Она лучше других знает, что зелье растекается по крови, по её влажному телу, ведь влага — одна из стихий мира, одна из стихий, над которыми можно установить власть! И никто уже не вернёт назад ядовитые капли. Остаётся лишь ждать смерти. Вот она, благодарность за верную службу и смирение! Вот она — рука спасителя!
Анастасия сцепила зубы и прижала руку к медному боку кувшина, прижигая рану, после чего, замычав как животное, как корова под тавром табунщика, отшатнулась прочь и опустилась на пол. Грязными ногтями содрала лоскут кожи близ раны и поползла к ведру с пресной водой. Опустила руку в ведро и затихла, теряя силы. Она спешила промыть кровь, выжечь отраву, хотя и понимала что это бесполезно. Здесь, на острове, никто не сумеет отворить кровь, никто не выходит её, не отпоит настоем мягких трав. Здесь её и найдут, распухшую, источающую зловоние! Жалкую! Старуху! Здесь!
Картина казалась ужасной, и колдунья встрепенулась, привстала, слепо шаря по полкам руками, принялась опрокидывать кувшины и плетёные корзины с травами, что-то упало в огонь, что-то смешалось с лужей на полу. Пары насыщенного варева поднимались к низкому своду, лишая её возможности дышать. В мутном сознании ещё мелькали образы, она пыталась спорить с умерщвлёнными мужьями, отбивалась от упрёков, грозила кому-то... Калокиру? Так он обречён. Не послушал отшельницу. Сам не справится. Князь далёкого Киева свернёт ему шею. И поделом! И поделом! Только ей нужно вернуться в столицу.
Ей нужно! Она должна занять место на кладбище! Не здесь, в уголке монастырского захламлённого двора, а там её место. И надпись! На её могиле должна быть надпись! Не о детях, не о редких мгновениях счастья, нет! Не о питье и снеди, которых лишена красавица Феофания, нет! Она желает лежать под плитой с мудрой эпитафией: «Дерево долговечней садовника. Камень долговечней дерева. Империя долговечней столичного храма. И лишь воля правителя переживёт века и державы! Здесь покоится жена трёх императоров, повелевавшая миром!»
Да! Она обязана попасть в Константинополь! Пусть сгорит весь монастырь, пусть разрушится остров... пускай... только в столицу... там она умрёт в покое.
Слепая, обессиленная, кашляя и задыхаясь, Анастасия выползла из горячей лачуги и, не осознавая своих поступков, поползла к берегу, к бухте. К месту, где несколько раз в год стояли на якорях купеческие парусники или весельные корабли.
Пожар в полночь виден далеко, и зарево над островом вызвало тревогу соседних островитян, поэтому спустя пару дней к бухте подошли лёгкие галеи, и моряки встревоженно приглядывались к монастырю, выискивая следы пожара. Но монастырь не повреждён, всё выглядит как обычно, узкие окна распахнуты, ворота настежь, во дворе пустынно, и только пристройка с навесом превратилась в груду пепла и блестит на солнце, ещё не прибитая дождём, не развороченная ветром. В центре возвышается труба каменной печи, а остальное — прах и головешки. Свежий холм на кладбище пришельцы не разглядели. Они не дошли до места упокоения монахинь. Не видели могилы и глиняного черепка с надписью — Варвара. Не видели свежих ям, которые так и не успели принять новых обитателей.
Но пожар не уничтожил монастырь, так где же монахини? Где бледная мать настоятельница с глазами, покрасневшими от вечного недосыпания? Где остальные?
Мужчины прошли по двору, пригляделись к пепелищу и вступили под навес монастырских стен, они знали, где столовая.
Но из кухни не слышно привычного шума стряпни, не видать ни одной поварихи, занятой обедом, и плита холодна.
Свернули к лестнице, что вела на галерею, к которой примыкали кельи послушниц. У распахнутой двери корзина перезрелых слив, лопнувшие плоды роняют сок на пол, он пробивается в щели плетёной корзины. В месиве забытых венгерок роятся мухи, а хозяевам и дела нет. Заглянули в узкую комнатку, келью. И тут же натолкнулись на покойницу.
В другой келья та же беда. Мёртвое тело, неподвижный взгляд, распахнутый рот. И тишина. Мёртвая тишина монастырского здания.
Здесь мор.
Если первую женщину ещё пытались приподнять, уложили на низкий топчан, накрыли покрывалом бледное тело, не знавшее мужской ласки, то остальных даже не тронули. Отступили и торопливо бросились вон. О страшных эпидемиях ходили зловещие легенды, но никто не знал причины смертельных недугов, в несколько дней покорявших города и посёлки[25].
Говорили, что спасает молебен и дым можжевелового костра. Говорили, что мор — наказание за грехи, и потому бесполезно спасать хворых, а мёртвых лучше хоронить в общих могилах, накрывая горой земли, засыпая камнями, чтоб даже черви не могли добраться до порченой плоти. Но мало ли что говорили? Истина неведома простым людям. Моряки проверили монастырь, убедились, что никто не выжил или уцелевшие скрылись, прошли по двору, постояли у порушенной лачуги. Кто-то поднял обугленный обрывок пергамента с надписью, но, поскольку никто не знал греческого, строки остались мёртвыми письменами, ничего не сказав взволнованным морякам.
«...подчёркивает детский возраст... ребёнка, сушёная печень которого, когда он умрёт от голода, пойдёт на приворотное зелье. Подробности действий Эрихто у Лукана имеют целью вызвать отвращение: она вырывает у трупа глаза, сгрызает ногти, откусывает язык, собирает гной и...»
Мёртвая обитель подарила людям загадку, но никто не мог разгадать её.
«Взяв серу или гончарную глину, вылепи два существа, мужское и женское. Мужское сделай как Ареса вооружённым, держащим в левой руке меч, поражающим правую подключичную область женского существа, а её — обращённой лицом к нему и сидящей на коленях, а магический предмет прицепи на голову или шею. Напиши на изображении заклинаемой: на голове — исеэ Иао ити уне брибо лотион небутосуалэт, на правом органе слуха — уер мзхан...»
Никто не читал и не понял строк. И это весьма печально. Потому что вскоре моряки вернулись домой, где целовали жён, ласкали детей, пили вино и, шутя, пугали страшными рассказами родню. Не понимая, насколько близки к истине самые ужасные объяснения загадочной гибели обитателей монастыря.
25
Первая достоверная пандемия чумы, вошедшая в литературу под названием «юстиниановая», возникла в VI веке в эпоху расцвета культуры Восточно-Римской империи, во время царствования императора Юстиниана, самого погибшего от этой болезни. Чума пришла из Египта. Её жертвами стали почти сто миллионов человек.