Страница 74 из 82
Недружный залп всё-таки грянул. А потом раздался таучинский вой «Эн-хо-ой!». Только сначала закричали почему-то сзади — справа и слева — и лишь потом впереди. Довольно дружно таучины на сопке повскакивали на ноги и, ощетинившись копьями, устремились вниз. А в тылу десятки упряжек, возникшие как из-под земли, расставались со своими седоками — те бежали, размахивая копьями, к заграждению из нарт.
Драгунский капитан Иван Дмитриевич Петруцкий исполнил свой долг до конца. Он командовал, он пытался контролировать ситуацию до последней возможности. Правда, служилые, завязшие в неравной рукопашной, его не слышали. Впрочем, спасти их не мог уже никакой приказ. Кричать и материться капитан перестал лишь тогда, когда настала пора самому браться за саблю.
Он понял, что нужно любой ценой избавить себя от последнего ужаса — не попасть в плен живым. Всё, что угодно, только не это! Его доспехи — предмет зависти казачьей старшины (да и всех служилых!) — дважды оказали ему плохую услугу: в рукопашной он оказался тяжёл и неповоротлив, а потом — когда сбили с ног — всё никак не могли добить, тыча наконечниками копий в металл. Уже раздались крики (он понял их!), призывающие воинов остановиться. И тогда капитан сам отстегнул стальной нагрудник своего доспеха...
Лейтенант, оставленный командовать основными силами, был в растерянности. Колонна двигалась скорым маршем, пытаясь нагнать ушедший вперёд авангард. И вдруг навстречу из-за склонов ринулась целая толпа мавчувенских упряжек — почти все ушедшие с Петруцким. Походный порядок сломался — шедшие в «строю» и новоприбывшие туземцы перемешались, начали что-то кричать друг другу, размахивать руками. Причём жесты их в основном были обращены куда-то назад, словно за ними кто-то гнался, словно оттуда надвигалась некая опасность. Резко и непривычно изменилось вдруг их отношение к русским «хозяевам» — россияне как бы стали неглавными, у мавчувенов как бы появились свои дела, в которых русские не участвуют. Толмач сбился с ног — в буквальном смысле, — пытаясь выяснить, что же случилось.
— Ну?!
— Никак не уразумею, ваш-бродь!
— Бунт?! Измена? Что с нашими?!
— Кажись, не измена, а тольки не слухают... Лопочут про чёрта ихнего!
— Что с нашими?!
— Мнится мне... Кажись, побили их!
— Как это?.. А капитан?!
— Грю же: всех побили. Надо б нам вертаться от греха!
— Что-о?!
— До острога надо подаваться — от греха!
— Ты знаешь, что такое приказ, сволочь? Продолжаем движение!
Это столпотворение, эта заминка не укрылась от внимания её авторов. Несколько таучинов не прячась стояли на вершине пологой сопки и смотрели на копошение вдали людей и упряжек. Точнее, они смотрели не столько на далёких врагов, сколько на стоявшего чуть в стороне вочеловечившегося демона в покрытой пятнами крови одежде. Они уже знали, они уже поняли, что дальнейшая судьба каждого из них, как и судьба их мира, зависят от его решения, а вовсе не от того, что станут делать менгиты после гибели своего начальника.
В конце концов стало ясно, что русские не повернут назад. По крайней мере, до тех пор, пока не достигнут места побоища. Будут ли они после этого преследовать уходящее в тундру стадо, Чаяка не интересовало — мы пришли сюда не за добычей. Точнее, наша добыча — их жизни.
Враждебные «армии» разминулись. Обходя русский караван, в сторону острога, словно волчья стая, устремилась толпа лёгких беговых нарт, каждая из которых запряжена двумя оленями.
Глава 16
СМУТА
Капитан Петруцкий напрасно торопился, напрасно ринулся в бой с малыми силами — таучинский воин Кирь не участвовал в угоне казённого стада. Капитанская жена Марфа тоже об этом не знала. Воин Кирь в это время вёл вполне мирный образ жизни — шарахался по острогу и возле него. А дела в крепости творились странные.
В лесу, сильно прореженном вырубками, обосновалось множество мавчувенов — как собачных, так и оленных. Некоторые прибыли с низовьев вместе с семьями и запасами продовольствия — они искали защиты от таучинов. Из тех же мест прибыли и оленные, точнее, бывшие оленные, оставшиеся без своих стад и, соответственно, без средств к существованию. Те и другие много лет исправно платили ясак, в крепости содержались их родственники в качестве заложников-аманатов. Жизнь под рукой русского царя сделалась для них как бы привычной, но этот строй вдруг дал трещину. Та абсолютная сила, которой они когда-то покорились, вдруг оказалась вовсе не абсолютной — ходили упорные слухи, что таучины русских бьют. И бьют тех, кто с ними дружит. Таучинам теперь помогают более сильные демоны, чем русским.
К беженцам добавились и те, кто ожидал здесь возвращения своих родственников (и имущества), мобилизованных для похода. Вообще-то все знали, что упряжки и оленей русские, как обычно, обратно не отдадут, но теперь кто-то пустил слух, что надо дождаться и попросить, тогда, может, и вернут...
Затеряться среди всех этих людей было легко, особенно владея двумя языками. Кирилл так и сделал, по мере надобности выдавая себя за мавчувена, за русского или за метиса-полукровку. В друзья к нему никто не набивался, но и отторжения не было, так что можно было смотреть, слушать и задавать вопросы. В целом обстановка за стенами острога была напряжённая, насыщенная недовольством и зреющим, как нарыв, протестом против русских — а чо они?!
В остроге тоже оказалось не спокойно. Кирилл ходил, слушал и выпивал, если угощали — случалось это теперь часто. Казаки на то и казаки, чтобы быть недовольными службой — это их нормальное состояние. Просто Петруцкий, со своими армейскими замашками, недовольства вызвал чуть больше обычного. Наметилась как бы партия, этакая бесформенная группа особо недовольных — в основном из «старослужащих», — чей устоявшийся жизненный уклад был порушен новой властью. У людей был свой мелкий «бизнес», относительная свобода и выпивка. Всего этого их лишили, дав в замен кучу новых, точнее, старых забытых обязанностей. Впрочем, всё это был как бы фон. Основная народная претензия была к тому, что при Петруцком спиртное стало непомерно дорогим: капитан, безусловно, «наваривается» на людских бедах, не зря же делает жене такие подарки! Яркий тому пример и доказательство, данное в ощущениях: стоило начальству покинуть крепость, как сразу всё появилось, причём по божеским ценам! От всего этого оставшийся в остроге личный состав раскалялся буквально не по дням, а по часам: трезвых становилось всё меньше, а слухов всё больше. Некоторые умники договаривались до того, что запас казённого вина вовсе не таучины отбили, а был он утаён Петруцким. Кое-кто даже видел винные бочки с обольской печатью. А ведь это — наше! То, что нам положено на законных основаниях! Мы за порядок и дисциплину, но наше — отдай! Мы тут кровь за государя проливаем, голодаем и холодаем, а нас радости последней лишают?!
Народ собирался кучками, обсуждал и возмущался — сначала тихо, а потом всё громче и громче. В этот процесс втягивались и нарядники — те же служилые, поставленные охранять порядок и речи подобные пресекать. Правда, в самом начале кое-кого повязали и в казёнку кинули, но в следующий раз при попытке ареста возникла драка, и задержанных отбили приятели. Идти против «мира» никому не хотелось, так что задержанных ранее тоже отпустили — от греха. Установлению порядка это не способствовало — возникла иллюзия безнаказанности. Казаки потребовали отпустить задержанных и по делу о тайной винокурне — за что страдают невинные?! Невинные оказались на свободе и принялись во всеуслышание живописать перенесённые муки. Никто не мыслит жизни без батогов — бить, безусловно, нас надо, но за дело! А тут — выпил человек для сугреву чарку, так с него и шкуру долой?!
Кирилл смотрел на всё это и не переставал удивляться: за каких-то три дня остатки гарнизона самовзвинтились почти до состояния бунта. Причём никаких конкретных целей, никаких задач не было и в помине. Общий лозунг можно было сформулировать примерно так: «Дайте людям жить по-человечески!» Подавленная агрессия, накопленная злоба — этого добра в душах людских к весне набирается много — рвались на волю. По-видимому, барьеры размокли, и в общей злобе на начальство люди стали добрее друг к другу: охотно делились информацией, рассказывали, где наливают и почём. А наливать стали почти на каждом углу — и всё в долг! Дело дошло до того, что Кирилла — человека постороннего — пару раз втягивали прямо на улице в обсуждение вопроса о том, что Петруцкого с ближними по возвращении надо посадить в казёнку, устроить казачий круг, выбрать приказчика, учинить следствие о злодеяниях и обо всём отписать государю. Вроде бы на Лопатке служилые так однажды и сделали. И зажили по-человечески! И ничего им за это не было!! В том смысле, что казнили потом не всех...