Айдарский острог

Всё это и было проделано, кроме одного — стучания зубами. Таучинская холодостойкость Кирилла давно уже не удивляла. Странным было то, что она, похоже, оказалась заразной — дискомфорт он, конечно, ощущал, но нельзя было сказать, чтобы уж очень сильно страдал от сырости и холода. Особенно после того, как была извлечена из груза и роздана часть неприкосновенного запаса — сушёное мясо, перетёртое с жиром.

— Одну байдару можно бросить, — подвёл Чаяк итоги дня. — Теперь мы вполне поместимся и в двух. А я, кажется, ни в кого не попал.

— Я тоже... — вздохнул Кирилл.

Засыпая на мокрой подстилке, он думал о том, что всё это было ребячеством и глупостью, что надо было подождать денёк, и вода бы поднялась. Тогда они спокойно — без всяких жертв — миновали бы острог. При всём при том в глубине его души мерцала странная уверенность, что иначе было и нельзя, что именно так — правильно. Почему правильно, он понять не смог, поскольку уснул.

Подъём был скорым и неприятным — дождь лил всё так же. При этом начала подниматься вода и заливать место ночёвки. Перетаскиваться было некуда, поскольку они находились на острове. Погребальный обряд пришлось сократить до минимума и — за вёсла.

Погода наладилась только три дня спустя. А ещё через десять дней путники увидели шатры стойбища оленных людей. Один из самых пожилых участников похода долго всматривался в даль, прикрыв глаза ладонью от солнца.

— Не знаю, Тылгерлан ли это... Могу сказать только, что это таучины. И у них беда.

Никто не стал с ним спорить — вывешенный знак «плохой» смерти видели многие. Обычно он означал, что в стойбище кто-то умер не по своей воле — погиб на охоте или в результате несчастного случая. Здесь же было другое...

Близко к больным Кирилл никого не подпустил, но у таучинов зоркие глаза. Это был, наверное, тот самый случай, когда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Абстрактная менгитская «скверна» предстала перед людьми во всей красе. ТАКОГО таучины ещё не видели и были потрясены до потери желания жить. А Кирилл...

Кирилл, пожалуй, воспрянул: почувствовал, что он реально МОЖЕТ что-то сделать в этой жизни. И никто, кроме него, этого не сделает — это и для него-то неимоверно трудно. «Будем считать, что я герой романа — несчастный брошенный любовник, готовый к суициду. Только самоубиваться я буду медленно и изощрённо. Нужно использовать психологический эффект, который произвёл на зрителей вид людей, больных чёрной оспой».

Этот эффект сработал — Кирилла слушались беспрекословно. Он запретил приближаться к стойбищу ближе чем на сто метров, да и то если ветер в спину, запретил пить воду из ручья, который протекает рядом. Он приказал круглосуточно вести наблюдение, чтобы никто не пришёл в стойбище и никто не покинул его. Он запретил есть оленей, бродящих по тундре с меткой Тылгерлана на ушах. Их надо было убивать из ружей или луков, оставляя трупы на месте. Он много чего ещё приказал — в том числе отправил двоих воинов к далёким соседям, чтобы предупредить их и попросить несколько оленей на прокорм санитарному кордону.

И бескрайние пустые пространства откликнулись, пришли в движение, ожили людьми. Летом в тундре нет иного транспорта, кроме собственных ног, но что стоит молодому парню пробежать полсотни километров, чтобы поделиться новостью с соседями? Кирилл плохо представлял, как всё это отражалось, преломлялось в практическо-мистическом сознании таучинов. Кажется, это было похоже на объявление всеобщей мобилизации, на войну, в которой должны участвовать все. То, что враг на сей раз нематериален, особого значения не имело, поскольку борьбу возглавил «свой» полудемон.

Стали подходить люди, и Кирилл резко изменил тактику — запретной стала территория в полсотни, а потом и в сотню квадратных километров, а также вся вода, которая с неё стекает. Посты наблюдателей обосновались на сопках и в долинах — ни одно существо крупнее зайца не должно покинуть эту территорию. Евражкам, мышам и зайцам тоже лучше не выходить, но за ними не уследишь — во всяком случае, прикасаться к ним или к их помёту нельзя. Людям нужно питаться, но рядом не должно быть оленей — пусть родственники приносят мясо издалека.

Это было суровое, безжалостное мероприятие. В повреждённых мозгах Чаяка произошёл очередной сдвиг — он наяву видел демонов чёрной смерти, которые ластились, тянулись к людям. Тех, кто поддался им, тех, кто шагнул им навстречу, он убивал на глазах у всех. Таковыми в основном оказывались нарушители дисциплины — те, кто без должной ответственности отнёсся к приказу. Кирилл не возражал против таких зверств — он и сам в это время был не очень вменяем.

Счёт дней учёный потерял — прошло, наверное, меньше месяца, но больше недели, когда он понял, что нечто создано: есть табуированная территория и есть люди, которые её охраняют. Они не покинут свои посты, пока демон не разрешит им это. Тогда уйти решил Кирилл — к больным людям, в умирающее стойбище.

— Они не виноваты, — сказал учёный остающимся. — Они плохо умирают, чтобы мы увидели, что такое скверна менгитов. Кто-то должен облегчить им переселение в «верхнюю» тундру. Демон Ньхутьяга говорил со мной — он велел мне идти к ним, он обещал мне защиту. Но — только мне! Вы слышите — только мне! А это место... Это место будет проклятым две руки лет — никто не должен приходить сюда, никто не должен пасти тут своих оленей. Мне и тем, кто остался ещё в «нижней» тундре, понадобятся еда и дрова. Передавайте нам их не приближаясь — как раньше...

Он взял с собой нож, трофейный котёл, взвалил на плечи тушу небольшого оленя и пошёл к далёким шатрам.

Летом оленные люди обычно ставят базовый лагерь и уходят с оленями налегке — скарб приходится перетаскивать на себе. В основном в стойбище остаются женщины, старики и дети. В хозяйстве Тылгерлана этим летом полного разделения не произошло — стадо паслось недалеко. Массовый вылет насекомых совпал с появлением первых больных среди людей. Один за другим пастухи выходили из строя, и замученные оводами олени разбегались.

Их пытались удержать — пока могли стоять на ногах. Эту безнадёжную борьбу таучины наблюдали с окрестных сопок, иногда даже слышали крики о помощи. Они помогали — заворачивали обратно отколы. Потом это стало бесполезно, и навстречу животным засвистели стрелы, загрохотали ружья.

Большинство пастухов остались лежать в тундре, так что подсчитать общую численность населения было нельзя. В шатрах Кирилл обнаружил восемнадцать живых. И примерно столько же мёртвых. К вечеру первого дня живых осталось только тринадцать — двое умерли сами и троих зарезал Кирилл по их просьбе — они были совершенно безнадёжны и очень страдали. Без видимых признаков заболевания оставались только двое — пожилая женщина и подросток. Женщина была недееспособной — она пережила смерть всех близких и, вероятно, повредилась рассудком. Больных надо было поить, кормить, обмывать, спасать от пролежней. Этим Кирилл и занялся. А начал он с того, что отделил мёртвых от ещё живых. Теперь в свободное время он рыл яму — братскую могилу — при помощи костей, найденных на помойке. Трупы, конечно, лучше было бы сжечь, но топлива для этого не было во всей округе.

Яма получилась мелкой — началась мерзлота. Тогда Кирилл стал расширять раскоп. Пока он этим занимался, грунт сверху оттаял на несколько сантиметров и стал поддаваться костяной лопатке. В принципе, таким способом можно было постепенно вырыть глубокий могильник, но тянуть время было нельзя — трупы разлагались на жаре, смрад и мухи превращали жизнь в ад, хотя и без этого раем она не была. Тела поместились не все, и для оставшихся Кирилл устроил погребальный костёр из каркасов ненужных уже шатров. И начал рыть новую яму — в среднем через день кто-нибудь умирал. Безумная женщина заболела, и Кирилл не заставил её долго мучиться. Последним заболел его единственный помощник — тощий исполнительный подросток, который оказался девочкой по имени Инью. Почему-то её грядущая смерть задела Кирилла за живое — он готов был, как Иов, возроптать на Бога, хотя и не верил в него. Может быть, потому, что в бреду, или просто забывшись, девочка называла его «мамой». Кирилл бросил все дела и стал возиться с ней, хотя и понимал, что только продлевает её муки. Он поил её, обмывал, прикладывал компрессы, вскрывал и промывал нарывы, держал за руки и ноги, когда она начинала метаться. Он как бы весь — без остатка — сосредоточился на душевном посыле: «Не умирай! Пожалуйста, не умирай! Пускай лучше я, а ты — не умирай!» Он прекрасно видел, что она не жилец — поражение тканей очень глубокое, особенно на лице и кистях рук. Он видел это и всё равно почему-то надеялся.