Орден Казановы

— Ты передашь ему моё письмо? — вскакивая нагишом с постели и подбегая к секретеру, спросила Зинаида.

— Смотря, что ты написала, — осторожно отвечал следователь, любуясь её стройной белой фигурой, роскошно окутанный рас пущенными и достигавшими гибкой талии золотистыми волосами.

— На вот, посмотри. — Вернувшись на постель, она протянула ему письмо, а сама легла рядом на правый бок, изящно подперев голову рукой.

Макар Александрович не стал кокетничать, заявляя, что порядочные люди не читают чужих писем. В конце концов, после совершенного им служебного подлога, от его былой порядочности осталось не так уж и много. Однако письмо Зинаиды потрясло его своим садистски-издевательским тоном!

Мало того, что она во всех подробностях сообщала своему бывшему любовнику о том, зачем и по чьему поручению его соблазнила, но при этом добавляла множество пикантных подробностей, сравнивая его мужские достоинства с достоинствами других своих «партнёров» и не находя в нём «ничего особенно выдающегося». Читая подобное послание, адресат должен был особенно беситься — и не только от того, что его так ловко обвели вокруг пальца, но и от сильнейшим образом уязвлённого мужского самолюбия.

— Прочитал? — спросила Зинаида. Стоило Гурскому кивнуть, как она тут же выхватила письмо из его пальцев, одним прыжком вернулась к секретеру и взяла в руки перо.

— Что ты делаешь? — не переставая поражаться импульсивности и непредсказуемости своей новой возлюбленной, поинтересовался следователь.

— Хочу сделать последнюю приписку... — не поднимая головы, отвечала она. — Надеюсь, это его окончательно добьёт... Ага, секунду, вот теперь готово.

Отложив перо, Зинаида теперь уже медленно, улыбаясь и нисколько не стесняясь своей восхитительной наготы, вернулась к Гурскому и, опустившись на одно колено, упругим жестом протянула письмо:

— Надеюсь, мой повелитель, вы не сочтёте за дерзость, что ваша покорная раба посмела выступить от вашего прославленного в веках имени!

Постскриптум был таков: «Это письмо я дописываю в обществе твоего преемника — Макара Александровича Гурского, который моими устами передаёт тебе постельный привет!»

«Ох, уж эти женщины!» — только и осталось вздохнуть следователю, после чего Зинаида с разбегу бросилась на постель, и начались уже совсем иные вздохи...

Глава 30

КОНЕЦ СПЕКТАКЛЯ

Не столько по воле автора, сколько благодаря случайному стечению обстоятельств на рождественскую премьеру водевиля «Любовные безумства, или Всё врут календари» собрались почти все наши персонажи. Елена и Николишин исполняли главные роли, а Ольга и Кутайсов были приглашены в самый последний момент — ввиду распространившейся по городу эпидемии гриппа заболело сразу несколько статистов, которые должны были участвовать в финальной сцене спектакля. Разумеется, что Денис Васильевич явился посмотреть на игру жены. С некоторым опозданием он решил отблагодарить следователя за злополучное приглашение на юбилейный бал и позвонил Гурскому. Макар Александрович охотно согласился, и, таким образом, четверо из наших героев оказались на сцене, а ещё двое — в зрительном зале. Был там и ещё один персонаж, который явился позже остальных и, постаравшись оказаться незамеченным, скромно устроился в кресле последнего ряда — но о нём после...

Финал водевиля представлял собой сцену на придворном балу Екатерины II. Мудрая государыня успешно расследует запутанную интригу с подложными письмами, полученными итальянским дворянином Фабио Кавальканти и его русской невестой Натальей и чуть было не расстроившими их свадьбу, после чего строго наказывает русского поклонника Натальи, которого играл Семён Николишин. В оригинале Казановы этого поклонника звали Иваном, однако режиссёр решил не мудрить, оставив актёру его собственное имя. В этой последней сцене Семён должен был подвергнуться домашнему аресту и быть уведённым двумя гвардейцами прямо с бала под «белы руки».

Итак, разгневанная коварством своего подданного императрица приказала схватить молившего о пощаде Сеньку, после чего взяла на себя миссию искупления его вины перед итальянским путешественником для чего решила сделать ему и его невесте свадебный подарок. Стоя у самой рампы, «Екатерина Великая» приказала слуге принести «ту самую драгоценность из моей коллекции». Проворный слуга быстро обернулся, почтительно преподнеся императрице небольшой футляр синего бархата. Императрица передала его Кавальканти, а восхищенный итальянец упал перед ней на колени и восторженно поцеловал милостиво протянутую руку.

Далее, по замыслу режиссёра Трапезникова, следовал такой эпизод: Кавальканти вставал, подходил к невесте и, достав из футляра драгоценность, показывал её всем присутствующим — причём не только на сцене, но и в зрительном зале. При этом основной свет рампы на минуту угасал, зато драгоценность в руках итальянца освещалась ярким лучом специально направленного на неё прожектора, вызывая всеобщий вздох восхищения, за которым должны были последовать аплодисменты.

Однако случилось нечто такое, что вызвало замешательство даже у видавшего виды суфлёра. Когда Кавальканти приблизился к Наталье-Елене, чтобы порадовать её видом подарка, футляр оказался совершенно пуст! Игравший эту роль итальянский коммерсант был явно не готов к сценическим интригам русского любительского театра, а потому явил собой преглупую фигуру — с открытым ртом, выпученными от изумления глазами и бессмысленно воздетой вверх рукой, в которой находился бархатный футляр, пустота которого оказалась особенно наглядна в свете одинокого луча прожектора. После минуты всеобщего оцепенения, первым опомнились зрители — и по залу прокатились лёгкие смешки, которые, постепенно набирая силу, грозили превратиться в гомерический хохот.

Но именно в этот момент всеобщее внимание переключилось на Николишина, который повёл себя весьма агрессивно. Он принялся вырываться из рук державших его «гвардейцев» и, отчаянно кивая головой в сторону Кутайсова, одетого в роскошный камзол красного сукна, завопил:

— Брошь, у него, это он украл, обыщите!

Подобной сцены не было ни у автора пьесы, ни на генеральной репетиции, однако итальянский коммерсант отреагировал на удивление проворно. Бросив футляр, он подскочил к Кутайсову и, прежде чем тот успел что-либо сделать, запустил обе руки в накладные карманы его камзола.

— Ты что делаешь, кретин? — униженно прошипел журналист, он же «гость на балу», отталкивая от себя итальянца.

В это самое время стоявший за кулисами Трапезников, окончательно перестав понимать происходящую на сцене отсебятину, в отчаянии принялся рвать на себе и без того редкие волосы, приговаривая:

— Провал, позор, что они себе позволяют!

Получив сильный тычок от Кутайсова и отлетев в сторону, итальянец тем не менее торжественно воздел правую руку вверх и, от волнения перейдя на родной язык, возопил:

— Eccola![38]

Денис Васильевич, сидевший рядом с Гурским на первом ряду, охнул от неожиданности:

— Это же та самая брошь, Макар Александрович, о которой я вам рассказывал!

— Вы уверены? — коротко осведомился следователь, но получить ответа так и не успел, поскольку на сцене стало твориться нечто совсем уж невообразимое.

Разозлённым, покрасневший, униженный на глазах у Ольги Кутайсов по-видимому что-то понял, поскольку вдруг бросился через всю сцену навстречу Николишину, едва не сбив при этом стоявшую у него на пути «императрицу», которая совсем не по-царски ойкнула и оступилась.

— Мерзавец, это ты мне её подложил! — закричал он, отвешивая Семёну звонкую оплеуху, от которой тот не смог защититься, поскольку обе его руки прочно держали «гвардейцы». После второй пощёчины Николишин проявил недюжинную силу и сноровку — резко нырнув вниз, он сумел разом вырваться из объятий стражников и так стремительно бросился на соперника, что оба тут же покатились по сцене под треск сценических костюмов и разлетающихся во все стороны париков.

38

Вот она! — (итал.).