Орден Казановы

Едва появившись в ресторане, «старец» мгновенно стал центром всеобщего внимания, так что на какое-то мгновение воцарилась тишина, и даже румынские музыканты опустили свои смычки. Распутин был изрядно пьян, и это внимание ему явно польстило, тем более что к его компании тут же подскочил седовласый метрдотель.

— Не сюда изволили пожаловать, Григорий Ефимович! — торопливо произнёс он. Ваш кабинет ожидает-с, там уже всё готово-с.

Как правило, Распутин предупреждал о своём приезде телефонным звонком, и хозяева «Виллы Родэ» отводили ему боковое крыло линия, куда можно было войти незамеченным, но откуда было видно всех посетителей ресторана. Там «старец» мог бузить в своё удовольствие, не доставляя особых хлопот остальным клиентам.

— К чёрту кабинет! — пьяно махнул рукой Распутин. — Сегодня я желаю с народом пообщаться. — И он мутным взором обвёл весь зал, повсюду встречая то напряжённо-ненавидящие, то льстиво-приветливые взгляды Кое-кто даже поторопился поднять бокал, делая вид, что пьёт за его здоровье!

Кутайсов поспешно отвернулся, но этого не сделала Елизавета, и Распутин тут же её узнал.

— Вот так сюрприз! — радостно воскликнул он и махнул рукой музыкантам. — Валяй мою любимую, — после чего нетвёрдыми шагами направился к испуганно замершей фрейлине.

«Ну, держись, брат!» — мысленно подбодрил себя Кутайсов, отчётливо сознавая, что теперь уже скандал неизбежен. Он нехотя встал, повернулся и выступил вперёд, заслонив собой мадемуазель Васильчикову.

— Серёга! — тут же изумился «старец». — И ты здесь. Какими судьба... — тут он перевёл мутный взгляд на фрейлину и сразу всё понял. — Да ты, брат, никак обмануть меня решил?

— Успокойся, Ефимыч, я тебе потом всё объясню, — негромко произнёс Кутайсов, подходя вплотную к Распутину и крепко беря его за руку.

— Чё ты мне объяснишь? — пьяно икнул тот, а потом вдруг рванул руку. — Не замай!

— Мы с ней как раз говорили о тебе, — тихо, чтобы было слышно только собеседнику, сказал журналист, пристально глядя в хитрые глаза «старца».

К сожалению, тот был не настолько пьян, чтобы поддаваться внушению или забывать о первоначальных намерениях. Напротив, Распутин пребывал как раз на той стадии опьянения, когда возникает неодолимое желание буянить, драться, выяснять отношения — короче, создавать тот ужасный бедлам, который и являлся его родной стихией.

— К чёрту тебя! — резко, одновременно с жутким за пахом перегара выдохнул «старец», отталкивая от себя Кутайсова и протягивая руку к попятившейся назад фрейлине. — Пойдём, моя драгоценная, спляшем!

— Ефимыч, — вновь становясь у него на пути и твёрдо перехватив его руку, произнёс журналист вибрирующим от напряжения голосом, — я тебя прошу, успокойся и не трогай девушку.

— Да что ты меня всё просишь! — возвышая голос, загремел Распутин, снова отталкивая его, и на этот раз с такой силой, что Кутайсов едва не опрокинул ближайший столик.

Чувствуя, что назревает крупный скандал, метрдотель приказал звонить в полицию, а сам остался стоять в дверях. Остальные посетители давно перестали пить и есть и теперь неотрывно смотрели на живописную сцену — буянивший Распутин, увещевавший его журналист и изящная бледная фрейлина, плохо понимавшая, что происходит. Сопровождавший «старца» мужичок давно уже плюхнулся за ближайший столик и теперь с явным наслаждением, продолжая обнимать обеих дам за обнажённые плечи, следил за действиями своего патрона. Что касается Семёна, то он тенью следовал за Распутиным, с плохо скрываемой ненавистью и злорадством поглядывая на взволнованного, начинавшего краснеть Кутайсова.

Тем временем вошедший в раж «старец» продолжал преследовать убегавшую от него по залу фрейлину, делая огромные нетвёрдые шаги и непрестанно взывая:

— Ну куда же ты, любушка?! Подойди же ко мне, драгоценная, не обижу!

Кровь бросилась Кутайсову в голову, и потому дальнейшие свои поступки он осознавал с большим трудом. Бросившись вслед за безобразившим «старцем», он догнал его, схватил за тонкий кожаный ремешок, перепоясывавший рубашку, и с силой дёрнул к себе. Распутин удивлённо обернулся, и тогда журналист притянул его ещё ближе и, пристально глядя глаза в глаза, со всей распиравшей его ненавистью прошипел:

— Не трогай её, гад, тебе сказано! Застрелю как собаку, ты меня знаешь!

И Распутин как-то сразу поверил этой угрозе, после чего в его глазах наконец-то мелькнуло нечто похожее на понимание, а мгновение спустя — и страх. Несколько томительно долгих секунд он молчал, не отводя взора, а потом шумно вздохнул и пошевелил плечами, после чего журналист тут же его отпустил.

— Да ладно тебе, Серёга, — произнёс Распутин с притворным добродушием, — ваше дело молодое, что я не понимаю? — Обернувшись назад, он поискал глазами Николишина и поманил его своим заскорузлым пальцам. Когда тот послушно подскочил ближе, «старец» отвернулся от Кутайсова, обнял Семёна за плечи и доверительным тоном, как ближайшему другу, громко сказал: — Обидели меня, Сенька, кровно обидели! И кто это сделал... — Он злобно глянул на журналиста. — Лучшие друзья это сделали! Но да Господь прощать велел, а потому и я прощаю. Пойдём-ка теперь, выпьем с тобой как следует...

Насколько тяжело Кутайсову далась эта сцена, он понял уже после того, как проводил взглядом уходившего и что-то бурчавшего себе под нос «старца», после чего наконец-то опустил руку вдоль бедра, перестав ощупывать вспотевшей ладонью лежавший в кармане миниатюрный браунинг[37].

Зато какой же восхищённо-благодарным взгляд ему подарила мадемуазель Васильчикова! Это был не просто взгляд, а самое откровенное обожание и самое недвусмысленное обещание или, как любили говорить в эпоху бурного развития первого российского капитализма, любовный кредит, который оставалось только обналичить.

Тем же вечером Ольга весьма равнодушно выслушала рассказ о скандале в «Вилле Родэ», которым её поторопился обрадовать изрядно пьяный супруг. Более того, она выставила Семёна из спальни, едва он начал заплетающимся языком нести несусветную чушь, вроде:

— Вот ей-то, дура ты эдакая, он и подарит ту самую брошь, что украл у тебя на балу!

Оставшись одна, Ольга вернулась в постель и вновь взяла с ночного столика лежавшее там письмо, присланное в конверте, украшенном золочёным императорским гербом.

«Божественная и наипрекраснейшая Ольга Семёновна! — писал ей старший сын великого князя Александра Михайловича. — Извините за высокопарный тон, но ваша поразительная красота подействовала на меня столь сильным образом, что с момента нашего знакомства я ни о чём не могу думать, кроме вас и нашей будущей встречи. Никогда в жизни я ещё никого не любил, поэтому прошу вас отнестись к моему выспренному признанию снисходительно...»

Да, намечавшаяся интрига с юным членом императорской фамилии обещала быть гораздо интереснее, чем самый заурядный адюльтер с каким-то там журналистом!

Глава 29

ПОСТЕЛЬНЫЙ ПРИВЕТ

— Неужели всё было именно так, как вы говорите? — с горечью вопрошал великий князь Александр Михайлович. — И господин Мурав... то есть Морев застрелил этого жалкого Щеглова из ревности к их общей любовнице?

— Именно так всё и было, — самым официальным тоном подтвердил бурский, которого сильно тяготил этот разговор. — И ваше высочество держит в своих руках «Современное слово», где подтверждаются мои слова.

Он, разумеется, не стал упоминать о том, что газетная статья была написана по его собственному заказу не кем иным, как его молодым приятелем Кутайсовым, который охотно согласился посодействовать в затеянной следователем интриге. Как же тяжело и неприятно лгать, даже если делаешь это ради спасения великой державы!

Великий князь выглядел настолько расстроенным, что Макар Александрович поневоле дивился: неужели его собеседник действительно возлагал большие надежды на мерзавца и уголовника Морева или же тот сумел его так сильно загипнотизировать? А ведь в государственных делах Александр Михайлович отличался не просто здравомыслием, но мог смотреть на много лет вперёд! В своё время, узнав об успешном перелёте французского авиатора Блерио через Ла-Манш, великий князь не только сделался поклонником летательных аппаратов тяжелее воздуха, но и раньше кого бы то ни было понял их значение для предстоящей общеевропейской войны. После этого он решительно взялся за дело создания русской военной авиации, для чего организовал совершенно беспрецедентную для самодержавной монархии акцию.

37

Ещё бы немного — и наш герой вошёл бы в историю вместо господ Юсупова и Пуришкевича, застреливших Распутина ровно три года спустя. Кстати, по поводу дремучего антисемитизма того же Пуришкевича сам Кутайсов не раз прохаживался таким, например, образом: «Имя Пуришкевича не погибнет для потомства. Оно будет занесено на страницы истории... Естественной, разумеется».