КОМБИНАЦИЯ БРУНО

Впрочем, понятно чье.

Еще раз сокрушенно покачав головой, Эстебан присел на стул возле письменного стола и, чтобы занять время разговором, со вздохом произнес:

– Гильермо, Гильермо… Я всегда за него беспокоился. Такой уж у него характер, да? Постоянно чего-нибудь жди. Балагур. А вы же вместе учились, Макс? Правильно?

– Да, синьор Линарес. За одной партой, – ответил Макс. – Да и потом тоже. То на рыбалку вместе, то просто по стаканчику вина пропустить…

Макс умолк, погрузившись в недалекие воспоминания. Но быстро опомнился и сказал твердо:

– Но такая уж у меня работа в нашем городе. Кто бы здесь не оказался, а я так или иначе его знаю.

– Да уж, в Санта-Монике друг друга знают все, – согласился глава полиции. – Но где же Лукас? На него не похоже опаздывать.

Лукас Окампо открыл двери в подвал прозекторской прямо посреди фразы Линареса. Высокий статный мужчина, чуть старше тридцатипятилетнего Макса, он снял шляпу и пригнулся, чтобы не ударится головой о притолоку. За ним следом в морг вошла красивая женщина лет тридцати, с красными заплаканными глазами – Елена, супруга Лукаса Окампо. Лукас придержал для нее дверь и помог спуститься вниз по каменным ступенькам.

– Мое почтение, синьор Линарес, – сказал он начальнику полиции. – Здравствуй, Макс!

– Здравствуйте, – тихим дрожащим голосом поздоровалась Елена сразу со всеми.

Макс задал вопрос начальнику полиции:

– Приступим?

– Да, конечно, – ответил служитель закона.

– Тогда попрошу за мной, – патологоанатом жестом пригласил всех следовать за ним. Туда, где под светом потолочной конусной лампы, выделялся из обступившей его темноты стол с накрытым простыней телом.

Макс обошел стол кругом и оказался лицом к комиссару и супружеской паре. Которая невольно замедлила шаг, не решаясь подойти ближе.

– Макс! – сглотнув через силу комок в горле, спросил Лукас. – Макс, а это… Это все? В смысле, он там… весь?

Понять странный вопрос было нетрудно. Даже не приоткрывая простыню, по одним ее контурам было очевидно, что целый человек под ней поместиться просто не мог.

– Все, что осталось, Лукас, – с печалью ответил Макс. – Все, что осталось.

– О, боже… – Елена закрыла лицо руками, а Лукас прикрыл рот тульей шляпы.

Из-за закрытой двери подсобки раздался неожиданный шум, будто на пол уронили что-то металлическое, и все автоматически обернулись в эту сторону. Кроме невозмутимого Макса.

– Крысы, – буднично заметил Рибальта. – Снова что-то перевернули. Итак… – Макс вернул внимание к накрытому простыней телу. – Предупреждаю. На лицо лучше не смотреть, от него ничего не осталось. Туловище тоже – то еще зрелище. Но, я думаю, абсолютно все нам осматривать и не нужно?

Макс нашел глазами Эстебана Линареса, и тот кивком головы согласился со сказанным.

– Вот этого, наверное, будет достаточно.

Патологоанатом аккуратно завернул вверх левый угол простыни – так, чтобы обнажилось предплечье трупа. На нем красовалась изуродованная пламенем автомобильной катастрофы, но, все же четкая и узнаваемая, татуировка. Лицо женщины, треснувшее пополам от удара молнии.

Эту татуировку Лукас, да и многие другие из жителей Санта-Моники, узнали бы безошибочно. Ее носил на своем плече Гильермо Гонсалес, одноклассник Макса и многолетний партнер по бизнесу Лукаса Окампы. И, конечно же, она была знакома и Елене. Это именно ее лицо разлеталось на куски на левой руке лежащего под простыней тела. Гильермо сделал себе этот рисунок на следующий день после их с Еленой развода. Чтобы показать ушедшей от него супруге, насколько больно ему с ней расставаться. Впрочем, сделано это было больше в шутку, чем всерьез. Как и абсолютное большинство из того, что Гильермо в жизни делал вообще.

– Да, это он, – скорбно произнес Лукас. – Я свидетельствую, это Гильермо Гонсалес.

– Я подтверждаю, – тихо, едва различимо, сквозь слезы прошелестела Елена. – Это он. Гильермо.

Начальник полиции Санта-Моники, исполняющий роль коронера, кивнул, и Макс Рибальта, исполняющий роль судмедэксперта, накрыл тело простыней обратно. Но проделал он это довольно неуклюже. Освободившись от удерживающей ее ткани, со стола вдруг резко свесилась вся левая рука трупа. Лукас и Линарес едва не подпрыгнули на месте, а Елена даже взвизгнула. Макс поспешил извиниться:

– Простите, случайно, – и заправил руку под простынь полностью.

Поставив свои подписи в протоколе опознания, и на этом закончив немногочисленные формальности этого печального и неприятного дела, Лукас и Елена Окампо, а так же комиссар Линарес, оказались на свежем воздухе.

– Я пойду в машину, – не поднимая глаз наполненных слезами, сказала Елена и удалилась.

Начальник полиции достал свою неизменную трубку, а Лукас тонкие, мало вредящие организму, сигаретки. Закурили. Окампо нужно было перевести дух после увиденного. Смерть партнера, которого они с Еленой вызвались опознать, чтобы не мучить этой бесчеловечной процедурой его мать, итак убитую горем, без сомнений, выбила его из колеи. Пусть между ним и Гильермо было не так все гладко в последнее время, но все же его было искренне жаль. Одно хорошо (если, конечно, так уместно выразиться), их недавние споры по поводу ведения бизнеса можно было считать законченными. Лукас отметил про себя, что в ближайшее время следует поговорить с матерью Гильермо, синьорой Элеонорой Гонсалес – о том, как быть с их бизнесом дальше.

«Наверное, стоит предложить ей отступные и забрать фирму себе. Тысяч семьдесят должны ее устроить. Или это много? Возможно, было бы достаточно и пятидесяти …», – размышлял Окампо, дымя ментоловой сигаретой. «Предложу сначала тридцать, а потом станет видно. Если будет настаивать, до пятидесяти всегда можно поднять. А самое реальное – сорок».

Начальник полиции, не зная, о чем думает Лукас, взирал на него с сочувствием. Гильермо Гонсалеса любили в городе. Он был веселым, добрым бездельником, постепенно профукивающим наследство, полученное от почившего отца. Непритязательным жителям Санта-Моники этого было достаточно, чтобы относиться с симпатией ко всем его выходкам, а заодно, и к людям, принимающим участие в его судьбе. Таким, как семья Окампо, например.

По официальной версии, Гильермо разбился на собственном автомобиле, не справившись со скоростью на горной дороге. Машину буквально разнесло по кусочкам, а сам он, пристегнутый ремнем безопасности, и поэтому оставшийся в салоне, жутко обгорел.

– Бедная синьора Гонсалес, – в который раз за последние часы вздохнул Линарес. – Синьор Окампо, вы сообщите ей? Или мне позвонить?

– Что вы, что вы! – запротестовал Лукас, все еще решающий в уме математические задачки. – Конечно я сам!

Он достал мобильный телефон и, вынув изо рта сигарету, набрал нужный номер. Трубку в доме Элеоноры Гонсалес сняли после первого же гудка. Немолодой, но все еще звонкий и с запасом громкий голос матери Гильермо прозвучал одновременно и с тревогой, и с надеждой.

– Да?!

– Синьора Гонсалес, – произнес Лукас с сочувствием, но твердо. – Мне очень жаль, но… это он. Ваш сын. Примите мои соболезнования.

На другом конце провода раздались оглушительные рыдания.

– Крепитесь, синьора. Мне… – Лукас вспомнил о Елене. – Нам… тоже очень горько все это осознавать. Смело рассчитывайте на любую мою помощь. Нашу.

Элеонора Гонсалес произнесла что-то в ответ, но понять, что именно из-за слез и всхлипываний было невозможно.

– И еще, сеньора! Нам бы надо обговорить кое-какие деловые вопросы…, – добавил Окампо, но вместо ответа получил новый взрыв рыданий. – Но, конечно, это подождет! После похорон. Держитесь, донья Элеонора, я позвоню вам позже.

Лукас снова поймал на себе сочувствующий взгляд Линареса.

– Бедная мать, – сказал полицейский.

«Меня бы кто пожалел» – подумал Окампо и тоже вздохнул.

***

На похоронах Гильермо Гонсалеса было пролито много искренних слез. Ярким солнечным днем, каких в это время года становилось все больше и больше, его провожала вся Санта-Моника. Работники офиса и мастерской. Его соседи и одноклассники, их родители и их дети. Те, с кем он хоть раз в жизни выпил чашку кофе или стаканчик чего покрепче. Плюс приехавшие из других городов родственники, которых немало у каждого в таком общительном испанском регионе, как Севилья и ее окрестности.