Волшебная нить

Два года бился с ней граф, не мог приручить, тосковала дикарка. Тут из Италии вернулся крепостной художник. Прежний барин отправил его учиться, посылал деньги, обещал свободу, да вот продал вместе с имением графу Долинскому. Художник-то и нашел подход к дикой наложнице. Он нарисовал ее родной пейзаж: цепи гор, покрытые снеговыми шапками, крутую горную тропу, по которой пробирался одинокий всадник. Гюльза (а ее звали Гюльзой) повеселела, ожила, перестала дичиться.

Долинский велел художнику написать портрет дикарки, и она не была против, тогда как ранее никому не открывала своего лица. Граф поначалу обрадовался перемене в наложнице, благодарил молодого мастера, поселил его в заброшенном флигеле. Даже волю пообещал, да все забывал об этом. А может, ждал, когда тот завершит портрет?

Художник же не спешил. В своем флигеле он устроил нечто вроде студии, куда приводили Гюльзу и оставляли с мастером. Она ни за что не соглашалась снимать покрывало даже при своей няньке. Летели дни, работа все не была завершена. Граф начал проявлять нетерпение, и молодой художник пообещал скорее завершить картину и слово сдержал.

Тут началась война. Бонапарт перешел Березину, на нашу родину пожаловал. Долинский взял да и отдал художника в рекруты, на войну отправил. Сказывают, всю ночь перед походом молодой мастер не спал. Запершись у себя во флигеле, где еще оставался портрет Гюльзы, он что-то рисовал. После выяснилось, что несчастный художник смастерил два медальона, в которые он вправил крохотные миниатюрные портреты: свой и Гюльзы. Наутро он отдал все сбережения барской барыне, чтобы та передала наложнице медальон с его портретом. Ее изображение он хранил на сердце, но каким-то неведомым путем и этот медальон оказался в руках графа.

Художник сгинул на войне, а Гюльза спустя положенное время родила мальчонку. Поначалу граф принял дитя как своего сына, однако со временем его стали обуревать сомнения. Дикая княжна по-прежнему была холодна и неприветлива с ним, а дитя свое обожала до безумия. Кормила его сама, не подпускала кормилиц. Часами ворковала с младенцем на своем языке, ни на миг не покидала его, всюду носила с собой. Стали поговаривать, что помешалась Гюльза. Опять просиживала на балконе дни напролет с младенцем на руках и все смотрела вдаль, ждала, верно, своего художника.

Однажды граф проснулся внезапно среди ночи и увидел над собой занесенный нож. Успел увернуться, мимо ударила женская рука. Граф поднял шум, велел запереть Гюльзу, а годовалого Гришу отдал в крестьянскую семью на воспитание, покуда подрастет. С тех пор ничего не слышно было о прекрасной пленнице. Сказывали, не пережила она разлуки с сыном. Еще ходили темные слухи, что не своей смертью умерла Гюльза, да никто не мог утверждать наверняка.

Сынок ее с малых лет проявил строптивость и дикий нрав. И лицом он был вылитая мать. Бедные крестьяне, приютившие Гришу, немало претерпели от него. Сызмальства он приноровился врать да воровать. Парнишкой еще безжалостно разорял гнезда, мучил кошек, подбивал дворовых мальчишек на всякие пакости. "Вот уж у кого на роду написано cделаться разбойником!" - говорили о нем.

Как скоро Гришке исполнилось восемь лет, граф вспомнил о нем. Все же крещен он был, а чертами лица напоминал графу Гюльзу. Долинский отдал сына учиться в немецкий пансион в Москву, выправив ему бумаги на имя некоего мещанина. Скоро ему вернули Григория и не соглашались оставить в пансионе ни за какие деньги. Местный дьячок обучил маленького дикаря грамоте, Святому писанию. Он-то и рассказал ему о матери и крепостном художнике. С тех пор, верно, Гришка стал вынашивать идею мести графу.

Долинский еще раз попытался пристроить сына в обучение. Правдами и неправдами он определил его в Первый кадетский корпус в Петербурге. С горем пополам проучившись там два года, Гришка сбежал из корпуса, попавшись на краже золотой табакерки у славнейшего и добрейшего эконома Боброва.

Граф более не вмешивался в жизнь шестнадцатилетнего парня, и он пошел по скользкой дорожке. Однажды и вовсе исчез, несколько лет о нем не было ни слуху ни духу. На все вопросы граф отвечал, что Гришка учится за границей. Два года назад граф скончался при странных обстоятельствах. Говорили, что от удара, но, опять же по слухам, выражение лица покойника было страшным, будто перед смертью его мучили.

Наследников у него не было, кроме дальней родственницы, к коей и перешло имение. Гришка не имел на него прав. И вот уже совсем недавно он снова объявился в доме, напугав до смерти родственницу графа. По-хозяйски осмотрел дом, молча постоял у портрета матери, затем тщательно обшарил кабинет графа, что-то искал. Верно, нашел, потому что сразу покинул дом, не веля своим пособникам ничего трогать. А ночью усадьба сгорела вместе с хозяйкой. С тех пор пошли грабежи, нападения на дорогах, поджоги барских домов.

- Теперь вот и мы подвергаемся опасности, - заключил Сергей Львович. - Гришка безжалостный убийца, конченый человек, его непременно нужно словить!

На дамскую часть рассказ произвел сильное действие. Слушая историю разбойника, они романтически вздыхали, даже кое-где пустили слезу.

- Несчастный, он рос без матери...- пробормотала жалостливая Марья Алексеевна.

- Так что же? - блеснул глазами Левушка. - Следует ли из этого, что все выросшие без матери непременно сделаются убийцами и разбойниками?

Марья Алексеевна смешалась и покраснела.

- О нет, я вовсе не то хотела сказать... - Она испуганно взглянула на Бронского-старшего, но тот, на диво, был благодушен и лишь снисходительно улыбался.

Однако, как скоро они приближались к дому Денисьевых, улыбка сменялась растерянностью. Левушка не верил своим глазам: он не мог вообразить, что его отец способен теряться.

Вдруг с дороги явственно послышались крики, и лошади внезапно встали. Катя вскрикнула побледнев:

- Это он!

Сергей Львович тотчас преобразился. С необычайным проворством он достал из-под сиденья ящик с дорожными пистолетами. Один из них подал сыну, другой оставил себе. Жестом приказав женщинам молчать, осторожно выглянул из коляски. Когда предводитель обернулся к соседкам, замершим в испуге, его лицо выражало крайнюю степень брезгливости. Он не успел ничего сказать, как в коляску просунулась красная физиономия Василия Федоровича Норова. Не здороваясь, он впопыхах обратился к Марье Алексеевне:

- Лечу за вами, едва слух дошел о новых грабежах этого неуловимого Робин Гуда! Домой, непременно домой! Перебирайтесь поскорее в бричку.

Он неловко кивнул предводителю, словно только что его заметил:

- Благодарю вас, господа! - и убрал физиономию из коляски.

Марья Алексеевна с отчаянием видела, как холодеют глаза Сергея Львовича, как замыкается он в своей надменности. Она осторожно спустилась по ступеньке на землю, не принимая руки Василия Федоровича. Левушка выпрыгнул вслед за ней и помог Кате выбраться из коляски. По знаку Сергея Львовича он тотчас вернулся в экипаж. Оглянувшись, Левушка послал Кате последний взгляд, которой был понятен лишь ей.

Норов с нарочитой почтительностью лобызал ручку Марьи Алексеевны, которую та и не пыталась отнимать, и при этом зорко следил за предводителем, выглядывающим из коляски. Марья Алексеевна растерянно обернулась к Бронским, но Сергей Львович уже кричал кучеру:

- Пошел!

Коляска некоторое время маневрировала, принимая нужное направление и, наконец, скрылась в клубах пыли. Марья Алексеевна побрела к оставленной бричке, где уже устроилась безмолвная Катя. Норов взгромоздился верхом на свою лошадку и поскакал впереди. "Принесла же его нелегкая!" - грустно думала Марья Алексеевна, и краски жизни исчезали с ее лица.

22.

В доме опять установилось осадное положение. Норов под предлогом заботы о женщинах, "вверенных ему судьбой", не велел выдавать им лошадей без его ведома.

- Повадились по гостям, когда дел по хозяйству не счесть! - ворчал он за чаем, победительно поглядывая на Марью Алексеевну.