Нигредо

— Йозеф?

— Эта голова, — он указал на череп.

— Вы знали его?

— Нет. Я не знаю ни его настоящего имени, ни кому он принадлежал. Но мне нравится думать, что это был такой же несчастный, как и все мы, — пройдя к столу, кронпринц коснулся полированной кости, провел пальцем, затянутым лайкой, вдоль безгубого рта. — Смотрите, он умер молодым. Судя по зубам, ему было едва ли больше тридцати. Мне нравится думать, что у него была пустая жизнь, утомительные обязанности, скверная жена и, возможно, он тоже мучился мигренями. А теперь ничего этого нет… Разве не утешительно?

Он улыбнулся, но сейчас же посерьезнел и пригвоздил Марго пугающе тяжелым взглядом.

— Вы собирались сбежать, не так ли?

Пепел, осевший на дне ее сердца, вдруг подхватило сквозняком и бросило к горлу. Она поперхнулась, накрыла ладонью рот.

— Ваше вы… сочество, — голос глухой, хриплый, не ее. — Простите, но…

— Почему вы хотите уйти? — отрывисто осведомился он. — Сбежать, как сбегают все? Вы боитесь меня?

— Нет! — воскликнула Марго.

— Жалеете о ночи со мной?

— Нет, ваше высочество! Дело не в том!

Марго оперлась ладонями о гладкую поверхность стола. Напряженные мышцы гудели, губы еще помнили поцелуи — восторженно-пьяные и шальные. Так трудно уйти, когда хочешь остаться. Так трудно остаться, когда принуждают к этому.

— Я не хочу быть обузой вам, — заговорила она, избегая встречаться с ним взглядом. — Я благодарна за все… за то, что произошло… что вы сделали для меня. Я буду помнить эту встречу, и благодарить судьбу за возможность быть… к вам так близко. Я лишь хотела просить вас о возможности уйти самой, прежде чем вы сами прикажете…

— Не прикажу. Я хочу, чтоб вы остались, Маргит.

И снова этот отрывистый тон, и хмурая складка между бровями. Стоял, с силой сжимая череп — еще немного, и треснет полированная кость.

— Ваше высочество, не думаю, что должна…

— Можете просить взамен, что угодно!

— Просить?

Бросило в дрожь. Стены плыли, сливались в пестрый ручей, в котором теперь барахталась Марго. Воздуха не хватало, не хватало сил справиться с течением, и взгляд Спасителя казался холодным и злым, как взгляд фон Штейгера.

— Каждый, кто попадает ко мне, хочет чего-то, — продолжил кронпринц. Зрачки — точечные, словно булавочные головки, — кололи лицо. — Одни денег, другие — награды, третьи — места, четвертые — помилования.

— Ваше высочество, пожалуйста, не надо!

Она все еще пыталась остановить этот поток, все еще пыталась спастись. Но легкие кололо от нехватки воздуха, тело звенело натянутой струной. Еще немного и…

— Вы просили помиловать брата, но что хотите для себя? Говорите смелее, баронесса! Вы оказали услугу мне, а я окажу ее вам. Какова цена вашей любви? Ну же, не молчите! Я приказываю!

…струна лопнула с негромким хлопком.

Ладонь обожгло ударом, и Марго спрятала руку под мышку. По лицу кронпринца расплывалось алое пятно, и глаза стали круглыми и удивленными, как у несправедливо обиженного мальчишки.

— Ничего, — задыхаясь, выцедила Марго. — Мне ничего не нужно. Я пришла, потому что хотела быть тут. И ухожу, чтобы сохранить о вас лучшие воспоминания. Но вы! — она зажмурилась, прижала ладони к лицу и, застонав сквозь сжатые зубы, произнесла формальное: — Простите…

Затем, подхватив платье, метнулась к дверям.

Скорее на воздух! Прочь! Подальше от мертвых бабочек, от ухмыляющегося черепа, от чудовища с глазами покойного барона…

— Я идиот.

Взялась за изогнутую ручку, да так и застыла, не повернув.

Но обернулась сама.

Кронпринц стоял, заломив руки над головой, словно испытывал мучительнейшие боли, и как от боли, плотно зажмурил глаза.

— Своими руками уничтожаю все, чего ни коснусь, — пробормотал он, кривясь в однобокой усмешке. — Как глупо! Простите, если сможете…

Марго тяжело дышала. Бронзовая рукоять холодила ладонь.

— Я бы хотел, чтобы вы остались, — услышала она голос, за эти короткие минуты утративший звеняще властные нотки, и ставший глухим и усталым. — И я бы просил остаться, но разве вправе задерживать вас? Вы свободны!

Ручка подалась. Щека онемела от сквозняка, и пахнуло чем-то сладким, терпким, пыльным — не то увядающими розами, не то высохшими мотыльками. Ковырни позолоту — и увидишь под ней язвы дряхлеющей династии.

— Вы просите? — спросила Марго, так же запрокидывая руки и сжимая голову ладонями, ища глазами его потеплевших глаз — единственно живых в этом ужасающе искусственном, умирающем мире.

— Прошу, — тихо ответил Генрих. — Да. Да…

И снова так близко, лицом к лицу, и нечем дышать, и кругом голова от красного шелка, и позолоты, и разноцветья крыльев.

Дверной замок щелкнул, возвращаясь в пазы. Неважно, был ли путь к отступлению. И нужен ли тот путь вообще?

Марго застонала, ловя ртом горячие поцелуи, сама откликаясь на них, шепча:

— Но почему? Почему так хотите…

— Потому что люблю, — отвечал Генрих, жаля губами ее губы, и подбородок, и шею. — Люблю тебя, Маргит!

Жарко сплетались руки, и глупое сердце, истекающее огнем и кровью, трепыхалось так сладко и горячо, что ледяная корка, годами твердеющая над сердцем, дала трещину, и Марго тихо заплакала.

— Люблю, — шептала она, катая на языке сладость и соль. — Я тоже люблю тебя, Генрих…

И снова — пена вздыбленных юбок, и ласки — ожоги по оголенной коже.

— Не так, — просила Марго, перехватывая его запястья. — Хочу чувствовать тебя… всего, целиком. Без перчаток.

Он отстранился, заглядывая в ее лицо. В глубине глаз сновали огненные смерчи.

— Ты хочешь?

— Да, — сказала Марго, дрожа от смятения и сладостного восторга, какой бывает, когда стоишь на краю пропасти. Один шаг — и полетишь. — Сегодня ты спрашивал, что можешь сделать для меня? Так покажи себя настоящего.

Молча и медленно, аккуратными и выверенными движениями, при этом не сводя с нее взгляда, Генрих стянул с левой руки перчатку. Марго задохнулась, увидев его ладонь: и свежий ожог, и старые паутинки шрамов, и розовый рубец стигмата…

…отметины, оставленные огнем на коже Родиона, но зажившие теперь…

…и никогда не заживающие у Спасителя.

— Мой бедный мальчик! — воскликнула Марго и, повинуясь порыву, мягко прикоснулась губами к изуродованной коже. На миг показалось — кольнуло жгучей искрой.

Она не отстранилась, лишь теснее прижалась щекой.

И ни ожога, ни боли. Только возобновившиеся ласки — теперь они стали куда нежнее и бесстыднее прежних, а поцелуи — мягче и глубже.

Они снова любили друг друга — не так поспешно, как ночью, а по-иному, неторопливо и чувственно, уже не боясь потерять себя, а лишь обретая с каждым вздохом и стоном. И после, положив голову на плечо Генриха, Марго держала его за руку и наблюдала, как полоска рассвета, вползая из-за портьер, ширится и золотит паркетный узор.

— Так странно, — первой нарушила молчание Марго, вслушиваясь в плотную тишину, не нарушаемую ни фабричными гудками, ни скрипом ставен, ни шагами неуклюжей прислуги. — Я во дворце, а кажется, будто в родительском доме. Мне радостно и уютно с тобой.

— Мне тоже не верится, что это Ротбург, — ответил Генрих, задумчиво перебирая ее волосы. — Даже дышать стало легче, и головная боль отступила. Как жаль, что остался лишь час, и вскоре нас разлучит Томаш. Ты отправишься в свой особняк, а мне вновь придется натягивать мундир и вспоминать о долге.

— Час вместе — лучше вечности поодиночке.

— Я вскоре покину Авьен.

— Знаю, — Марго теснее прижалась к нему. — Тебя тревожит это?

— Немного, — признался Генрих. — Теперь, когда мы нашли друг друга, как прожить в разлуке?

— Сколько бы ни прошло времени, я обещаю ждать.

Генрих поцеловал ее — нежно, словно прощаясь. Поднявшись, достал шкатулку.

— Открой.

— Что там? — Марго отщелкнула крышку, вскрыв бархатное нутро.

— Подарок тебе.

На ладонь упало массивное железное кольцо.

— Здесь что-то на авьенском, — сказала Марго, поднося совсем близко к глазам и считывая буквы: I…L…B…