Нигредо

— Потому что вы предоставили мне возможность самому выбрать жену, — ответил Генрих, выравнивая тон.

Матушка — изящно-тонкая, всегда держащая осанку, — вдруг побелела и уронила вилку.

— Дорогой, — сказала она, подавляя ломающую голос тревогу, — но почему такой выбор?

— Она знатного рода, — быстро ответил Генрих. — К тому же, с хорошим приданым и землями.

— Землями? — его величество, наконец, поднял темнеющее гневом лицо, кустистые брови медленно сползались к переносице. — Что нам с них! Равия и без того сельскохозяйственный придаток Авьена!

— Короли Турулы и Равии должны быть уверены, что Эттингены видят в них не рабов, — перебил Генрих, покачивая в пальцах бокал, — а равных себе правителей. К тому же, национальное движение в Туруле обретает такую силу, что во избежание вооруженных восстаний необходимо пойти на компромисс и первыми протянуть руку…

— Во избежание вооруженных восстаний, — кайзер повысил тон и теперь глядел раздраженно и сумрачно, — нужно как можно меньше раскачивать революционный настрой национальных меньшинств, в частности, глупыми стишками и либеральными статейками.

— Их могло не быть, если бы вы приняли к рассмотрению мою программу.

— В ней не больше смысла, чем в вашем нелепом выборе, сударь.

— Карл! — не выдержала императрица, запунцовев под взглядом супруга. — Я бы попросила…

— Не удивлен, что вы не в восторге, — пылко произнес Генрих. Бокал в его руке качнулся, плеснув рубиновыми каплями на белую накрахмаленную скатерть. — Вы пресекаете все, что я когда-либо делал, к чему стремился или о чем просил вас. Но, видимо, это семейное. Бабушка тоже не одобряла вашу женитьбу на собственной кузине.

Бокал качнулся в сторону Марии Стефании. Та вскинула голову, воскликнув:

— Генрих! Мы с Карлом с детства любили друг друга, и получили благословение на брак от Святого Престола! Но ты… ах, Господи! — она заломила руки. — С какой бы симпатией я ни относилась к Равийскому народу, но Ревекка — совершенный верблюд!

— Вы говорите о моей невесте, матушка, — досадливо осадил ее Генрих, уворачиваясь взглядом от ее ищущих глаз и слегка повышая голос, но все еще оставаясь в рамках дозволенного. — Решение принято. Сегодня же утром я сделал письменное предложение принцессе, и она его приняла. Хочу справить свадьбу по-быстрому, без лишних приготовлений и торжеств.

— Нелепое и глупое ребячество, — рот кайзера покривился, на краешке губ выступил соус, и он промокнул каплю салфеткой.

— Вы можете думать, как считаете нужным, — холодно отозвался Генрих. — Но обязаны принять мой выбор, каким бы он ни оказался. Вы дали слово императора.

— И я сдержу его, — через силу выдавил кайзер. Голос треснул, морщины на лысеющем лбу собрались в глубокие борозды: он выглядел старым, намного старше императрицы, но все еще бескомпромиссным, несокрушимым и властным. Все брошенные Генрихом колкости, все просьбы и попытки достучаться рассыпались об этот гранитный утес, возникший на краю пропасти, у которой стоял сейчас Генрих, страшась заглянуть в бездонную тьму и мучительно желая этого.

— В таком случае, — сказал он, вновь качая бокалом и глядя, как темные капли стекают по хрусталю, — предлагаю выпить за помолвку!

И опрокинул вино в глотку — словно шагнул за край. Горло обложило приятным теплом, Генрих обвел императорскую чету повеселевшим взглядом и осведомился:

— Но что же никто не пьет?

— Нет, я больше не могу! — не то всхлипнула, не то простонала императрица. — Простите, мне стало дурно…

Качнувшись, поднялась из-за стола: лакеи подхватили ее под руки, и она обмякла в них — пожелтевшая и хрупкая, как раненый мотылек.

Веселая злость сейчас же сменилась острой жалостью. Генрих бросился было к ней, но матушка отстранилась и, сказавшись больной, поспешно удалилась в покои, где тут же заперлась на ключ.

— Мне жаль, мама, — тихо произнес Генрих, понимая, что она стоит по ту сторону двери, дыша тяжело, как испуганная косуля, и нервно вслушиваясь в его торопливые шаги, в скрежет дверной ручки, в надрывный шепот за стеной. — Пожалуйста, не уезжайте… потерпите немного… и у вас родится, наконец, наследник, которого вы не будете бояться…

Он замолчал, вздрагивая от напряжения и пытаясь уловить если не ответ, то хоть какое-то движение.

Ничего.

Тишина.

Генрих прислонился к стене горячим лбом и прикрыл глаза, дрожа от нарастающего напряжения и зуда.

Через пятнадцать минут, покинув золоченые ворота Ротбурга, он запрыгнул в экипаж и направился в недавно купленный особняк на Леберштрассе.

Чего у Марцеллы не отнять — так это способности превращать проблемы в недоразумения. С ней было легко на каком-то примитивном уровне, и Генрих оживал и чувствовал себя почти свободным — неважно, занимался он любовью, распевал скабрезные песенки под аккомпанемент гитары, пил, ловко отбивая горлышки бутылок, любил Марцеллу снова, и снова пил…

…пока голова не превращалась в обернутый войлоком колокол, и Генрих не падал, обессиленный, проваливаясь в беспамятный сон.

Проснулся он раньше Марцеллы — скорее, по привычке, привитой еще учителем Гюнтером, — и долго, жадно хлебал теплую воду из графина, который еще больше нагревался в его ладонях. Вчерашний разговор напоминал о себе ноющей болью в левом виске, но на душе стало гораздо спокойнее. В окне голубел краешек августовского неба.

Марцелла тихо подошла сзади, ткнулась теплым носом в шею.

— Уже уходишь, золотой мальчик?

— Пора, — ответил Генрих, не оборачиваясь. — Меня ждет одно неотложное дело, а потом мы не сможем видеться какое-то время. Все эти предпраздничные хлопоты и суета… Но я выписал чек на твое имя, воспользуйся на свое усмотрение.

— Ты как всегда щедр, — Марцелла поцеловала в краешек губ: — Знай, если тебя не удовлетворит жена, всегда можешь рассчитывать на мои услуги.

4.3

Бундесштрассе, затем Пратер, национальный парк

Иногда Генрих проникался странным сочувствием к агентам тайной полиции, вынужденным следовать за ним по кабакам и борделям, вынюхивать запутанные следы, дежурить под окнами любовниц в жару и дождь. Его императорское величество поначалу называл это «необходимой профилактической мерой», но после предъявления ему «Меморандума о политической ситуации», в котором Генрих открыто высказался за радикальную земельную реформу и признание гражданских прав национальных меньшинств, притворяться перестал и уже не скрывал, что попросту не доверяет сыну. Теперь надзор — бесконечный и назойливый, — вызывал лишь глухое раздражение.

Едва Генрих свернул с Леберштрассе, как за углом мелькнула черная фигура. Мелькнула и скрылась, оставив в памяти отпечаток — неряшливый, как пролитые чернила.

Вовремя подкатил экипаж.

Накинув пару гульденов сверх оплаты, Генрих велел направляться к набережной.

Авьен пестрел праздничными флагами и красно-золотыми лентами. В пределах Ринга, кольцом опоясывающего территорию Ротбурга, наспех сколачивали навесы: здесь вскоре начнут бесплатно раздавать пунш — по кружке в одни руки, — в честь двадцатипятилетия его императорского высочества и приуроченной к нему помолвки с принцессой Равийской. Перестук молотков отзывался в висках болезненным гулом.

Точно крышку гроба забивают. Своему Спасителю? Себе ли?

На спине высыпал липкий пот, стоило вспомнить о последнем докладе Натаниэля: невидимый даже в микроскоп vivum fluidum пускал корни в крови авьенцев, не щадя ни молодых, ни старых, уравнивая богатых и бедняков, дворян и проституток. И только он — Генрих Эттинген, — был невосприимчивым к заразе, чистым и пустым. И совершенно бесполезным.

«Я пробовал смешать образцы, — писал Натаниэль по-ютландски, — но совершенно безрезультатно. Зловещий vivum fluidum, чем бы он ни был на самом деле, не развивается в твоих образцах, но и при добавлении твоего образца в чужой не исчезает, как я напрасно надеялся. Прошу, однако, не терять надежды, мой добрый друг! Я слишком верю в науку, чтобы отступиться на полпути. Панацея, которую мы так жаждем создать, будет найдена!»